I
Я увидел его сразу, как только автобус прошел по мосту и впереди открылось идущее наверх, в гору, серое шоссе. Автобус взял влево, и он вырос с моей стороны, в правом по ходу движения автобуса окне, и стал расти на глазах. Огромный, бегущий вперед, с поднятой рукой, похожий на черную птицу; в руке зажат автомат, другая отведена влево, на голове каска, полы шинели откинуты назад, что сделало его еще больше похожим на гигантскую птицу.
Он кажется огромным на фоне совершено синего июньского неба. Отброшенная в сторону рука начинает поворачиваться в нашу сторону, а поднятая с автоматом словно тянется все выше. Автобус затарахтел, набирая скорость на подъеме, вся наша колонна стала видна как на разостланной карте. Серое шоссе уходит влево, словно обтекает гору с памятником. Вот они, наши автобусы, похожие на длинные спичечные коробки, перед ними совсем маленькая милицейская машина сопровождения.
Колонна стала забираться на гору, круто вверх, и по мере подъема солдат начал медленно спускаться, словно сбегая по гигантским ступеням, в то же время оставаясь на месте. Вот мы оказались уже на уровне высокого серого постамента, и солдат ушел куда-то вверх, за срез окна.
— Яхрома, — сказал кто-то сзади, из долгопских.
Я обернулся: круглоголовый пацан, кажется, Толик, в серой рубашке с галстуком, сидевший на заднем сиденье, увидел меня.
— Чего вылупился, москвич? Не видишь, Яхрома, здесь немца остановили, дядька рассказывал.
Впереди сидят двое наших, московских: один маленький, с коротко стрижеными волосами, Юрик, он в белой рубашке, из-под воротника идеально выглядывает красный треугольник, другой — долговязый, с непослушным вихром на затылке, Бобунов, в по-дурацки сидящей высокой красной пилотке, смотрит прямо перед собой. Он уже год занимается самбо, обещал классный приемчик показать. Юрик ему что-то быстро говорит и отчаянно жестикулирует. Одиноко сидит впереди толстый Андрюха — мы его как-то сразу, не сговариваясь, еще в Москве прозвали Карлсоном.
— Жорка, — Юрик повернулся ко мне, — скоро Дмитров, там еще другие сядут.
Автобус уже шел по небольшому городку. Сзади громко заговорили, я опять оглянулся: трое пацанов из Долгопрудного, раскинувшись на последнем сиденье, Толик и еще двое, что-то обсуждали. Как и у Толика, у них рубашки были не белые, а мы — все в белых. У одного, конопатого, с торчащим верхним зубом, галстук был повязан криво. Все это я быстро заметил. А слева перед ними на сиденье сидели две девочки — одна с белыми бантами, рыженькая, все время вертится, другая с прической «конский хвост».
Девочка с конским хвостом строго и недовольно посмотрела на меня. Пришлось сразу отвернуться. Сзади заржали.
Солнце светит в левое окно, наверное, едем на север.
Слева от меня, через проход, — парень с желтой челкой на глазах, все время откидывает голову, чтобы волосы не закрывали обзор, на нем синяя в красную клетку рубашка. Галстук повязан небрежно, узел спущен, красная пилотка чудом держится на затылке, при этом заломлена набок — долгопский, Леха.
Мы сразу въезжаем в большой город, в окно показались купола церквей.
— Зырь, Жорка, — Юрик снова всем телом поворачивается ко мне, — Дмитров! — В его глазах такой восторг, словно произнести слово «Дмитров» доставляет ему огромное удовольствие.
— Ага. — Я киваю и смотрю в окно на двухэтажные каменные здания прошлых веков, на деревянные постройки, какие у нас разве еще в Коломенском можно увидеть.
Колонна тормозит, мы стоим на перекрестке, в окно видны стайки парней у киосков с мороженым, смотрят в нашу сторону, машут руками. Вновь едем, теперь по довольно тихим улицам, много зелени, дома, как и у нас в микрорайоне, — пятиэтажные, но часто все еще попадаются деревянные, совсем деревенского вида.
У какой-то школы остановились. Двери открылись, и к нам запрыгивают трое ребят и две шустрые девчонки, они, не переставая, смеются. В руках ребят авоськи, они волокут по проходу чемоданы. Наши чемоданы везет грузовик где-то в конце колонны.
Проехали Дмитров. Колонна едет уже по лесной дороге, справа и слева — ели, сосны, у обочины кустарник — обычное Подмосковье.
Солнце теперь ушло куда-то назад.
Я смотрю в окно на однообразный пейзаж, иногда мы проезжаем похожие одна на другую деревни. В небольшом поселке снова остановка, к нам садится еще одна группа ребят.
— Откуда, пацаны? — слышно с задних мест.
— Загорские! — радостно отвечает худой парень, которому косая челка падает на глаза.
Он сразу садится на пустое место около меня. Глаза у него все время бегают, большой нос картошкой, на парне цветная рубашка и черные брюки — все это явно не похоже на пионерскую форму. Двое других — почти близнецы — оба рыжие, невысокие, с курносыми носами — садятся куда-то в конец.
— Тебя как звать-то, земляк? — обращается ко мне мой сосед, все время переводя взгляд то вправо, то влево.
— Жорка.
— Да? — Его это явно удивляет. — А меня Геша, Крокодил. — И он ржет радостно и довольно. Затем тут же успокаивается.
— Генка, значит. Ты откуда? С Долгопы?
— Нет, из Москвы.
Геша качает головой. В глазах у него удивление и недоверие.
— Брежнева видел?
— Да, пару раз на демонстрации, только он далеко был очень, на Мавзолее. И прошли быстро, еле-еле увидел.
— Кайф! — Геша искренне изумляется. — Слышь, земляк, — обращается он к парню, севшему слева впереди, — слышь, че говорю: пацан Брежнева видел.
Парень оборачивается, смотрит на меня и так же спокойно отворачивается.
Он в какой-то светлой рубашке и синих штанах, я замечаю, что и у него галстук сидит криво.
— А Подгорного видел? — снова пытает меня Геша, и глаза его возбужденно блестят.
— Не знаю. — Я и правда не помню, был ли на Мавзолее 7 ноября, когда колонна отцовского завода проходила по Красной площади, Подгорный. Фотографию его я помню: в учебнике истории за четвертый класс, три фотографии: в центре Брежнев, а по краям — Косыгин и Подгорный.
Геша утрачивает ко мне интерес, устраивается поудобнее и почти сразу засыпает. Несколько человек тоже уже спят, другие клюют носом.
Автобус идет между стенами леса. В переднее стекло далеко видна то взбегающая вверх, то уходящая вниз серая дорога.
Автобусы останавливаются на краю обрыва, спускающегося откосом к извилистой речке; внизу виден деревянный мост через речку. По дороге к нему медленно едут милицейская сопровождения и серая «Волга», за ними осторожно спускается грузовик — наш, с вещами. Мы высыпаем из автобусов, в руках сумки и авоськи с леденцами, сушками, пряниками и флягами с водой.
— Третий отряд, стоять здесь, никуда не расходиться! — Перед нами появляется рослый парень, почти мужик, с франтоватыми бачками, волосы зачесаны назад; на нем белая рубашка с красным галстуком, поверх синяя спортивная куртка. Это Алеша, наш вожатый, на его голове нелепо сидит высокая пионерская пилотка, на груди на шнурке свисток.
— Веля, или Переплюйка. — Долгопский Толик указывает на речку. — Купаться нельзя — утонуть можно.
Геша радостно смеется этой шутке. Он с долгопскими уже нашел общий язык, отдельно стоят дмитровские, мы, московские, — своей компанией чуть в стороне.
Толик тут же начинает рассказывать Геше и загорским, что и где. Девчонки в стороне стайкой о чем-то щебечут, смеются, иногда посматривают на нас. Они тоже разделены: наши, Ирка Горшкова, толстая Верка, Ольга и другие в своей компании. Долгопрудненские: рыженькая, та, с конским хвостом, еще несколько — в своей.
— А вон футбольное поле. — Толик машет рукой на противоположный берег и куда-то влево.
— Где, где? — Геша силится увидеть футбольное поле.
— Да не туда глядишь, вон там, за леском. Вон ворота.
— Ворота вижу! И все?
— А ты че хотел, трибуны? Думал, настоящее поле, что ли?
— Не ссы, пацан, — Леха сплевывает, — играть можно, только если мин нет.
— Мин?
— Ага, как пастух с деревни стадо прогонит — мины по всему полю.
— Понял, — ржет радостно Геша.
— А че не в лагере? — спрашивает другой загорский.
— Места нет. Лагерь-то небольшой, да скоро сам увидишь.
— А лагерь-то где?
— Где-где? На бороде. Сейчас не видно, речку перейдем, тогда и увидишь.
— Команду надо будет собирать. — Леха бросает взгляд на ребят.
— Слышь, московские, — Толик оборачивается к нашей компании, — кто в футбол умеет?
— Я могу, в защите играл. — Это Бобунов.
— В защите? — Толик смотрит на высокого, несколько неуклюжего Бобунова. — Учти, пацан, я на воротах.
— Понял. — Бобунов флегматично кивает.
— А я в полузащите, у меня левая ударная. — Я указываю на левую ногу, словно Толик может не понять, какая именно у меня нога ударная.
— Посмотрим. — Толик кивает на нас Лехе.
Леха быстро кидает на нас взгляд из-под челки. Взгляд у него колючий.
— Как звать?
— Жорка.
— Меня Леха. Леха Королев.
— А я Крамер. Жорка Крамер.
Моя фамилия вызывает настоящее удивление у всей этой кампании.
— Немец? — Толик смотрит на меня.
— Нет.
— Еврей?! — Толик едва не вскрикивает.
— Ага.
— Че, правда? — Это уже Геша-крокодил. — Ну ты даешь!
— Ладно, Леха, эй пацаны, по палатам разбиться надо. А в футбол еще сыграем.
— Построились! — Алеша снова вырастает перед нами. — Пошли!
Алеша ведет наш третий отряд вслед за другими отрядами. Толик перекликается с кем-то из старших отрядов. Мы идем по мосту, под которым быстро несется совсем неширокая болотного цвета речка. Доски моста скрипят под ногами, перила кое-где поломаны.
Справа, за высокими кустами, виднеется деревянный, крашенный зеленой краской забор, он сбегает к речке, вот и каменная площадка перед воротами, здесь уже забор железный, ворота широченные и распахнуты. В них медленно въезжает грузовик, мы туда четыре часа назад забрасывали свои чемоданы. Около калитки стоят женщины в белых халатах — наверное, врачи, другие в колпаках и фартуках — это, скорее всего, работники столовой, какие-то мужики.
Нас выстраивают в колонны перед входом в лагерь.
Рядом с забором весело гогочет компания из десятка, не меньше, парней. Они указывают на нас пальцем, цыкают, сплевывая, курят. Все они словно присыпаны пылью, загорелые, сплошь белобрысые, курносые, рубашки на них выцветшие. На ногах у некоторых солдатские сапоги, у других кеды, рубашки на груди расстегнуты, двое в кепках. Это местные, деревенские. К ним подходит милиционер в сапогах, китель его перетянут ремнем. Он что-то им говорит. Деревенские нехотя, сплевывая и продолжая посматривать в нашу строну, отходят чуть подальше.
II
Длинный одноэтажный, построенный из дерева и раскрашенный в синий цвет корпус состоит из веранды, на которую выходят четыре двери палат: две наши — для мальчишек и две — для девчонок. В торце корпуса — кладовая, туда мы тащим свои чемоданы и устанавливаем их на трехъярусные стеллажи.
В палате двенадцать коек. Первыми туда вошли долгопские и стали раскладываться. Толик занял дальнюю койку у окна справа, Леха — у окна слева, еще кто-то у двери. Мы с Бобуновым занимаем две койки рядом — вторую от окна слева и третью, я оказываюсь рядом с долгопским Лехой. Дальше с шумом раскидывает свои вещи загорский Геша. Напротив меня через проход толстый Андрюха-Карлсон, рядом оба рыжих Андреевых, последним устраивается около двери Юрик.
Нестройно шагаем на обед, долгопские снова впереди. Столовая огромная: высокий и широкий зал, обедают все кое-как — наелись домашних сладостей. После обеда большинство стоит на веранде столовой, лениво переговаривается, вокруг полно долгопских парней. Мы с Бобуновым, Юриком и Карлсоном в сторонке, на нас иногда посматривают. Снова команда: «В корпус!»
В палате Алеша подходит к койке Карлсона, быстро ее переворачивает, затем раскладывает простыню и натягивает ее концы до тех пор, пока не образуется идеальная поверхность; затем он укладывает одеяло, подвернув аккуратно две стороны, пробивает его ладонями.
Потом наступает очередь покрывала — оно цветное, с красивыми розовыми узорами. Алеша набрасывает его на постель, ровняет концы, и койка обретает идеальный вид. Двумя ударами кулака Алеша ровняет подушку и водружает ее в виде треуголки на постель.
— Все! — Он, довольный, смотрит на свою работу.
— Леш, мы так никогда не научимся, — говорит Толик то ли взаправду, то ли шутя.
— Ты, Новиков, уже не первый год в лагере, мог бы и… — Леша задумывается. Я уже заметил, что он так задумывается каждый раз, когда надо что-то сказать, Когда он первый раз произнес мою фамилию, Крамер, он задумался минуты на две. — … Мог бы и научиться, а если кто не умеет — научим, не хочет, — пауза, — заставим. Так, Королев?
— Ага, — Леха кивает.
— Ну вот, будем учиться.
Двадцать минут мы учимся заправлять постель. У Лехи получилось сразу, неплохо заправляют близнецы Андреевы, у меня же предательская простыня все портит: ее концы никак не хотят натягиваться ровно. Кое-как справляюсь.
Появляется Леша, придирчиво смотрит результат.
— А теперь всем… — Пауза, мы замираем, чего-то ожидая. — Спать! Время, чтобы отбиться, — ровно минута.
— Леш, а что такое «отбиться»?
— Улечься в постель за отведенное время, —произносит Леха.
— Точно. Минута пошла!
Мы с грохотом, роняя обувь, мешая друг другу, пытаемся улечься в отведенное время. Одежда кое-как брошена на спинки кроватей.
— Минута сорок секунд, — говорит Леша. — Ничего, научимся.
— Кто не умеет — научим, — произносит Толик.
— Верно, — говорит Леша. — А кто не хочет?
— Заставим! — хором подхватываем мы.
Попытка заснуть не удается, слишком много впечатлений.
— Пацаны, а подъем во сколько? — Бобунов приподнимается на койке.
— В четыре. — Толик тоже приподнялся.
— По горну? — Бобунов смотрит в сторону Толика.
— Не, пацан, по горну только после открытия лагеря.
III
Отгремело открытие лагеря — с маршем в колоннах, с торжественными речами Ивана, какого-то мужика с завода в Долгопрудном, военного из части в Селиваново и еще кого-то; с барабанным боем, под который подняли флаг старшая пионервожатая Марина в полной «боевой» форме и вожатый первого Эдик — длинноволосый парень в клешеных брюках и модной рубашке-батнике, но тоже с красным галстуком.
На следующий день поле завтрака, пока мы заправляли койки, к нам пришли из второго.
— Пацаны, — сказал один из них — патлатый, в расстегнутой на груди рубашке, — собирайте команду на футбол. Играем после полдника.
— Это Володька Буров, классно в футбол играет, — сообщил Толик, когда парни из второго ушли. Лех, помнишь, как он в том году пенальти пробил?
Леха кивнул, быстро завязывая галстук. Толик тем временем зарылся в свою тумбочку, что-то там искал.
— Ни хрена себе! — произнес он вдруг. — Рубль пропал!
Все обернулись в его сторону.
— Поищи лучше. — Леха завязал галстук.
Толик порылся еще.
— Нету!
— Точно все посмотрел? — Леха напрягся.
Все напряглись. Украли? В нашей палате вор? Кто?
— Все обыскал, нет рубля. Вот тут лежал, — он показал на открытую полку, — рядом с ручкой.
Сосед Толика — тихий мальчишка с Новодачной, Игорь, кивнул: «Точно, вчера сам видел».
— А сегодня? — Леха подошел к тумбочке.
— Что сегодня?
— Ну, сегодня видел, когда утром пасту брал, ходил зубы чистить?
— Не, не могу вспомнить. — Игорек присел на койку.
— Эй, москвич, — Толик подошел к Бобунову, койка которого была почти напротив него, — а ну-ка, покажь свою тумбочку.
Бобунов молча распахнул дверцу и выдвинул верхнюю полку.
— Ищи, — сам сел на койку.
Толик быстро окинул взглядом содержимое тумбочки, я скосил глаза: то же, что и у нас всех: зубная щетка и тюбик пасты, расческа, три рубля.
— Пацаны, — конопатый, с торчащим верхним зубом встал посреди палаты, — говорите сразу, кто рубль взял, толстый, ты?
Карлсон испуганно шарахнулся, словно его ударили:
— Я? Меня и в палате не было.
— Ты? — подошел ко мне конопатый.
— Оставь его, — сказал резко Леха, — у нас с ним одна тумбочка. В ней ничего нет. Толян, ты все посмотрел?
— Все! Нет рубля!
Повисла тишина.
— Москвичи, найду деньги — плохо будет. Витек, ну-ка, посмотри в крайней у стены.
Юрка изменился в лице.
— Да я не брал.
— А мы сейчас посмотрим. — Конопатый медленно подошел к его тумбочке и распахнул ее, что-то поискал, потом захлопнул дверцу и выдвинул верхний ящик и замер над ним. Все напряглись.
— Есть! Вот он. — В руке конопатого, торжественно поднятой, был смятый рубль.
— Это мой, — прошептал Юрик, — мама дала.
— Твой? Чем докажешь? — Конопатый держал теперь мятую бумажку перед носом Юрика.
— Мама дала, честно.
— Так твой, говоришь? — Толик направился по проходу к Юрику.
Бобунов схватил его за руку. Толик резко обернулся в его сторону.
В палату вошла Галя — вторая вожатая, на ней был синий спортивный костюм.
— Мальчики, — она посмотрела на нас, — никто из вас рубль не ронял? Наши девочки нашли на веранде около теннисного стола. Все палаты опросили — никто не признается.
После обеда я сидел в палате, Карлсон готовился ко сну, остальных еще не было.
— Жорка! Бобунов с Новиковым в кладовой подрались! — Юрик вбежал в палату с выпученными глазами.
Я вскочил и побежал из палаты, за мной вприпрыжку поспешил Юрик. В кладовой стояли долгопские, они окружили двух дерущихся. Бобунов уже завалил Толика на пол и там прижимал к полу.
— Пацаны! — Леха стоял прямо над ними, словно следил, чтобы никто не мешал. — Не вмешиваться. Один на один, все по-честному.
— Атас! Леша! — в кладовую влетел Геша, и сразу за ним ворвался Алеша.
— Это еще что?
— Леша, все по-честному один на один. — Леха встал прямо перед вожатым.
— Я вам сейчас дам по-честному, а ну, встали быстро! — Леша даже не делал пауз.
Бобунов оставил Толика и поднялся. За ним встал, тяжело дыша, Новиков.
— Из-за чего? — Леша переводил глаза с одного на другого. — Из лагеря хотите вылететь? Так из-за чего, — Леша наконец сделал паузу, — подрались?
— Так, — зло сплюнул Бобунов.
— Ну смотри, москвич, — прошипел Толик.
— В палату! — рявкнул Алеша. — Все бегом, быстро, до отбоя. — Он посмотрел на наручные часы. — Минута. Марш!
Мы пулей вылетели из кладовой, задевая друг друга. Длинный и неприятный звук горна долетел откуда-то из-за корпуса.
— Спать! — Алеша и Галя бурей мчались по всем палатам.
— Москвичи, — в палате конопатый подошел к нам с Бобуновым и Юриком, — после полдника за корпусом встречаемся.
IV
Полдник проходит напряженно, долгопские о чем-то шепчутся. Выходим из столовой, молча идем к корпусу, там никого нет.
— Пошли, — Бобунов махнул рукой за корпус, — там, наверно, уже ждут.
Да, ждут, драться с долгопскими — не шутка, у них такая практика.
— Москвичи, чего канитель тяните, пошли. — Это к нам уже подошли Андреевы, братья-близнецы. — Не ссы, москвичи, все будет по-честному. Ну, дадут в лобешник пару раз.
— А у нас, — ржет радостно Геша, — в Загорске, окружат человек пять и давать п…ть.
Под ложечкой немного сосет — неприятное чувство, но делать нечего: надо идти.
За корпусом стоят человек шесть — все долгопские. Смотрят на нас. Конопатый демонстративно снимает галстук. Мы подходим.
— Сперва Толик с Бобуновым, — Леха распоряжается, — потом каждый москвич с одним из наших.
Толик и Бобунов стоят против друг друга, Толик пытается рукой схватить Бобунова за плечо, тот быстро скидывает его руку, делает резкий выпад, правой рукой захватывает Толикову спину, мгновенно выставляет свое бедро, — и Толик взлетает вверх. Общий вскрик. Так вот он, классный приемчик!
— Мальчики, вот вы где! — из— за угла выбегают две девчонки: та самая с конским хвостом — Светка Коноплева, только теперь ее золотистые волосы распущены, рядом ее рыженькая подружка — Ленка. Они подбегают к нам, немного подозрительно смотрят на всю картину.
— Вы чего тут? — Света подходит к Лехе, она улыбается, — Леша, там Володя Буров пришел, говорит, что через час матч, вы должны команду выставить.
Пауза. Леха смотрит на нас. Мы все на него. На земле барахтаются дерущиеся.
— Все пацаны, харе, — Леха встает над Бобуновым, уже разложившим Толика на траве, — москвич победил.
Бобунов выпустил руку Толика и легко вскочил, отряхивая травинки. Толик, мрачнее тучи, встал и сплюнул.
— Так, пацаны, — Леха говорит громко, — играть нужно обязательно. Команду выставляем общую, наши и москвичи, все остальное потом. Жорка, ты, кажется, говорил, что полузащитника играешь? Я киваю. — А ты в защите? — Леха смотрит на Бобунова. Он тоже кивает.
— Все, по— пырому, рванули!
Я поднимаю глаза и вижу в окнах девичьих палат прильнувшие к стеклам лица.
Алеша вносит в нашу палату ворох одежды: настоящие футболки с номерами, гетры! Все со смехом разбирают форму, примеряют, помогают друг другу. Выхожу на веранду, испытывая чувство, близкое к восторгу: на мне настоящая футболка с номером «4», гетры, правда, все время слезают, приходится их подтягивать. Мой вид в зеркале доставляет мне настоящую радость.
Из палаты выходит Света с Ленкой. Я небрежно одергиваю футболку, ловлю краем глаза впечатление, которое произвел на девчонок: Света мне явно нравится. Она в белом с голубым платье, на ногах белые носочки. На Ленке рыжая футболка и короткие спортивные штаны. Девчонки перешептываются, мне это еще больше доставляет удовольствие, я решаюсь и подхожу к ним.
— С нами пойдете?
— Если Галя разрешит, — это отвечает бойкая Ленка.
Больше мне им сказать нечего. Я ухожу в палату.
Тропинка идет вдоль высокого берега Вели, мы идем цепочкой. Толик в серой кепке, в черной футболке с номером «1», на руках у него настоящие вратарские перчатки, за спиной сетка для ворот,. Юрик то забегает слева от нас, то справа; футболка с номером «11» на нем висит, как на вешалке. Он в запасных. Я поминутно с гордостью поглядываю на свои серые с голубой полоской гетры. Левый опять сползает. Останавливаюсь и стараюсь незаметно его подтянуть. Теперь вроде ничего. Мне кажется, что майка с номером «4» сидит на мне как— то особенно красиво. Иногда через плечо быстро бросаю взгляд назад: видит ли меня Света? Мне все кажется, что если она сейчас увидит, как я беспечно шагаю по краю речки, в своей великолепной форме, — внимание с ее стороны будет обеспечено. Где— то в глубине зреет мысль, что этого все— таки недостаточно, но пусть видит, как на мне сидят гетры, как смотрится форма с номером, как лихо вьется чуб, и вообще, как я хорош. В руках у Лехи мяч — настоящий, кожаный, с черно— белыми ромбами.
Поле это просто огромная поляна между двумя изгибами речки, один край приподнят, другой уходит вниз. По краям ворота, на них уже взгромоздились пацаны и вешают сетку. Подхожу к воротам. Толик сидит верхом на перекладине, а Бобунов — он высокий — подает ему снизу сетку. Недавняя ссора, кажется, была лет сто назад.
Зрители занимают скамейки вдоль поля. Вдалеке я вижу белое с голубым платье, рядом, конечно, рыжая футболка. Девчонки о чем— то переговариваются и машут Лехе. Вот на поле выходит тот самый патлатый из «второго» — Буров, он невозмутимо разминается: наклон вперед, еще наклон, руки на пояс и наклоны в сторону. На него смотрят почти все зрители. Я отворачиваюсь и иду к воротам, там наши.
— Капитаны!
Леха выбегает вперед. Он в красиво сидящей на нем футбольной форме, крепкий, подтянутый. С той стороны бежит Буров.
Бегу вперед на свое место на поле и успеваю краем глаза поймать белое с голубым. Она на меня посмотрела, кто— то показывает пальцем. Все— таки минута славы!
Судья — физрук Анатолий, — серьезен, свисток во рту, протягивает обе руки с зажатыми кулаками. Вижу, как Леха быстро касается его правой, затем машет нам рукой, показывая, что у нас будет высокое место. Для начала неплохо. Оборачиваюсь и машу нашим, а затем указываю на высокую часть поля. Раздаются восклицанья восторга. Толик все еще сидит верхом на перекладине, сетка уже натянута, затем он переворотом спрыгивает вниз и красиво бежит в сторону высоких ворот — на другую сторону поля.
Нам начинать.
Толик бьет.
Мяч летит влево — в сторону зрителей и перелетает скамейки. Кто— то разочарованно вздыхает. Толик начинает разминаться — дескать, ничего в другой раз так ударю — сразу в штрафную. Вбрасывание. Иванов из «второго», высокий, длиннорукий, забрасывает мяч за голову и, кажется, сейчас положит его себе на спину.
— Харе ноги тянуть!
— На мысок встал!
Иванов скашивает глаза: «Цыц, малявки!»
Анатолий свистит.
— Перебрасывание.
Зрители довольны — хоть что— то, а наше.
Иванов повторяет операцию, — и мяч летит довольно далеко в нашу сторону.
Низкорослый, шустрый парень из «второго», стремглав бросается к мячу.
— Ежик! Давай! — орут болельщики «второго», но Геша, сделав неуклюжее движение, все— таки его опережает и выбивает мяч на другую сторону поля. Леха уже там. Он красиво обводит парня из «второго».
— Вася! Козел! — снова орут болельщики, но мяч отрывается и от Лехи. Буров тут как тут. Мяч у него, он уже в середине.
— Пас! — орет низкорослый Ежик, побагровев от натуги, но Буров никому не дает паса, он обводит Алешку из четвертой палаты, я бросаюсь ему под ноги и качусь по полю, но мяч выбиваю.
Жорка, класс! — вопит кто— то из наших. Я вскакиваю. Мяч снова у Лехи.
— Леха! — рев со стороны скамеек, там наш отряд.
Леха летит в штрафную, но Иванов подсекает его.
Дикий свист, в два пальца, в четыре — так умеют свистеть долгопские.
— Штрафной! — Все заглушает тонкий крик нашего конопатого.
Судейский свисток.
Мы бежим всей гурьбой в сторону из своей зоны. Бить будет старший Андреев, — так решил Леха.
Леха занимает положение в штрафной, я, как всегда в полузащите, но готов в момент оказаться на вражеской половине. Вася весь изготовился, даже руки согнул в локтях. Даже Толик, оставшийся в одиночестве, взволнованно приготовился, словно мяч предназначен ему.
Андреев— старший неторопливо берет мяч и устанавливает точно в полустертую, чуть поросшую пожелтевшей травкой лунку. Ежик тут же переставляет мяч на пять сантиметров подальше. Следует быстрый спор — мяч вернулся на место.
Младший Андреев, рыжий, понимающе смотрит на старшего. Старший ему кивает.
Андреев— старший отходит на такое расстояние, словно он уже собрался уходить с поля.
Свисток.
Андреев неторопливо разбегается и мгновенно оказывается около мяча.
Вдруг младший размахивается, и его нога описывает над мячом полукруг. Общий вскрик. Нога рыжего приковала к себе всеобщее внимание.
Пушечный удар — старший отлетает от мяча так, словно это не он ударил по мячу, а мяч по нему.
Мяч уже у ворот противника, Леха прыгает и бъет его головой, снова общий вскрик.
Мяч в руках у вратаря «второго» Жеки, все его зовут Лысый, он держит мяч в обеих руках.
Разбег, удар.
Я даже не понял, как это произошло. Кажется, Леха остановил мяч и рванул вперед. Я стоял на своем левом фланге и увидел, что поле передо мной пустое, я не видел мяча, но за секунду до того, как он оказался у моих ног, понял, что это сейчас произойдет. И тут я услышал.
— Жора! Крамер! Давай!!
Это кричала Света! Так вот что значит: вырастают крылья. Я взмыл со своего пригорка и помчался вперед. Возвышение дало мне преимущество. Дальше все было невероятно: мяч передо мной, полная отключенность, где— то впереди рамка ворот и маленький суетливый Жека— Лысый, и удар, удар по мячу левой — у меня левая ударная — со всей силы, на которую я способен. Я понял, что мяч в их воротах еще до того, как услышал общий рев, и мне показалось, что я лечу, взлетаю над полем. Я улыбался, не до конца понимая, что произошло. Меня хлопали по спине, поздравляли. Леха подбежал и пожал мне руку. Длинный свисток физрука означает, что первый тайм закончился. Во втором мы должны поменяться воротами, и преимущество будет на стороне второго.
Прямо на поле выходит стадо коров, позади мужик в длинном сером пиджаке, на ногах сапоги с серыми отворотами, в руках длинный, метра два кнут. Увидев, как коровы начинают разбредаться по полю, пастух отводит руку с кнутом в сторону. Резкий взмах — кнут образует мгновенную петлю, щелчок, — с треском разрывается воздух. Стадо послушно уходит, но теперь на поле немало «мин». Мы посмеиваемся над этим.
Свисток. Начинается второй тайм.
Во втором тайме все получилось совсем не так, как хотелось. Суетились наши нападающие около вражеских ворот, при ударе мяч все время перелетал ворота. Нам все время мешали «мины», которые приходилось обегать. Леха ругался на Гешу, Толик ругал защитников. А у «второго» все получалось хорошо: Ежик пасовал Бурову, тот обводил нас, я так и не смог понять, как это он меня так быстро обвел, вроде бы я подставил ногу, мяч должен был остановиться, но Буров был уже далеко впереди меня. Бобунова он тоже обвел мгновенно, вышел один— на— один с Толиком и пробил в левый нижний угол. Толик прыгнул красиво, но в другую сторону.
Крик радости на скамейках болельщиков. Я боялся взглянуть в сторону сине— белого платья. Наш конопатый стал играть грубо, сбил Ежика раз, потом другой. Наконец, Анатолий назначил штрафной недалеко от нашей вратарской.
Мы встали стенкой, прижав руки ниже живота. Игорек повернулся вполоборота.
Буров медленно разбежался и ударил по мячу.
В «девятку»!
Гром восторга со стороны болельщиков «второго».
Ругался Толик, помрачнел наш капитан, совсем потерялись на поле Геша и Игорек. Только Бобунов остался невозмутим. Через пять минут мы пропустили еще один мяч.
Возвращались с поля мрачные, злые, что— то обсуждали впереди Толик с Лехой, я плелся вдоль берега Вели, понурив голову. Позади меня слышался оживленный разговор и иногда смех. Там были Света с Ленкой.
V
После отбоя мы лежим в койках. Никто не спит.
— Мужика нашли около насыпи, три ножевых, батя рассказывал.
— А за что?
— За свитер, купил заграничный свитер, а парни к нему подходят и говорят: снимай, Вот так!
— У нас на Левобережной…Звучит очередная история про то, как убили и не нашли.
— В Долгопе прошлым летом студенты дрались с нашими, я видел, во мочилово было.
— Че за студенты?
Эмфэтэишники, у нас их полно. Гуляют с нашими девками, ну, наши их раз предупреждали, два — не поняли, пришлось разбираться.
— Точно, ну их и от…ли, я сам видел.
— Где?
— В парке.
Алеша заходит в палату, как раз когда Толик рассказывает очередные ужасы про Долгопрудный.
— Леш, а правда у нас студентов побили прошлым летом?
— Студентов? Ну, драка была, — говорит Леша и задумывается, — милиция приезжала, но с тех пор ничего такого.
— Как же ничего? — удивляется Толик, — в нашем дворе пацаны говорили: еще зимой драка была.
— Драка? — Леша замолкает чуть не на пять минут. — Нет, зимой не было. Спать уже пора.
— Леш. Расскажи че— нибудь.
— Поздно уже, отбой был.
— Леш мы без рассказа не уснем.
— Правда.
— Давай, Леш, ты же умеешь.
— Чего-нибудь пострашнее.
Пострашнее? — Алеша задумался, — ладно, но потом — спать. Ну вот. — Теперь Алеша ходит по палате взад и вперед. — Жила женщина в одном городе. — Алеша замолк.
— Ну? И че?
— Да, так вот, жила женщина в одном городе, был у нее один сын. — Пауза. — Пошел он в магазин покупать перчатки.
— Это про красные перчатки что ль? — слышен вопрос от окна.
— Про черные? — Леша задумывается.
— Не мешай, Толик, достал уже, Ну, Леш, чего дальше— то?
— Дальше? — Пауза. — Ну пошел он в магазин, а там были только красные перчатки.
— Ну вот, я же сказал.
— Толик, заткнись!
— Все, — Алеша решительно остановился, прервав свое хождение, — спать пора, — он смотрит на часы, подносит их почти к носу, — уже одиннадцать скоро.
— Леш, ну расскажи дальше. Вот, я не знаю, чего там было с перчатками. Это страшная история?
— Страшная? — Пауза. — Да, страшная. Завтра дорасскажу, а сейчас — спать!
— Ну, Леш. Пожалуйста
— Леш, ну расскажи.
— Мы потом заснем — слышится со всех сторон.
Леша вновь начинает хождение по палате.
— Ну, — торопит конопатый, — пошел он в магазин.
— Да, — говорит Алеша, — а там были только красные перчатки. Он их и купил и принес домой. — На этот раз пауза была такой долгой, что мы чуть не заснули, — Вот ночью все заснули…
— Страшно, — шепчет то ли серьезно, то ли специально Толик. Становится темно, виден только лешин силуэт в свете льющегося из окна света от фонаря.
— Дальше, дальше, — шепчет младший Андреев.
— Вдруг на стене в комнате, — Алеша остановился, словно прислушался, — стало расти пятно, красное пятно, и раздалось: мальчик, мальчик!
А! — вскрик со стороны Толика.
— Толик, харе, помолчи, дай дослушать! Леш, давай.
— Все, — Алеша словно выходит из какого— то сна, — спать! Завтра доскажу.
Леша еще не успевает выйти из палаты, как от окна раздается таинственный голос: Леша, Леша, — затем пауза — харе пи..ть! — это Толик — Взрыв хохота, шум, гам.
— Толик, сука! Не дал дослушать.
— Че там дослушивать? Я знаю этот рассказ, это второе пятно.. В сторону Толика летит подушка прямо от входа. Свет вспыхивает, это Алеша ворвался в палату.
— Спать всем! Четвертая палата уже спит.
.
После ухода Алеши мы некоторое время молчим.
Вдруг в окно раздается стук. Все вздрогнули.
— Кто там?
— Пацаны, это я, из четвертой, — слышен приглушенный шепот, — че у вас тут? Леха шумел?
— Ага, — Толик открывает окно, и на подоконник взбирается Витек с Лобни.
— А у вас че, в четвертой? — приподнялся Леха, — спят?
— Не— а, пацаны анекдоты травят.
— Какие?
— А вот, один классный. — Витек забирается на подоконник, устраивается поудобней, — значит так: сидит Петька, читает газету, подходит Василь Иваныч.
— Че читаешь, Петьк?
— Газету, Василь Иваныч.
— А как называется?
— Зарубежом.
— Ишь ты, — говорит Чапаев, — за пятерочку стоймя знаю, за троечку раком знаю, а за рупь ежом — не знаю!
Громовой взрыв! Смеются все, хохочет, блестя в темноте глазами, Геша и все повторяет: за пятерочку знаю, за трешку знаю, а за рупь ежиком нет!
Алеша ворвался, как цунами, Витька смыло с подоконника, грохнуло закрываемое окно, но поздно…
— Кто окно открыл!? — Алеша стоит посреди палаты.
— Всем встать! Будем стоять, пока не скажете, кто открыл окно. — Пауз уже нет.
Естественно, никто не скажет.
— Бобунов, ты?
— Че я? — переминаясь босыми ногами, Бобунов топчется возле койки.
— Ты ближе всех к этому окну.
— Да я спал уже, — Бобунов зевает по— настоящему.
— Крамер, ты?
— Я? Да мне до него и не дотянутся, — говорю я удивленно.
— Новиков? Ты почему еще лежишь? Все уже встали!
Толик открывает глаза, с понтом, спал.
— Леш, я сплю давно! Че случилось— то?
— Вставай давай! Будете стоять. Сейчас будем учиться отбиваться, как в армии.
— А мы че, в армии?
— Ни фига себе!
— Спать всем! — рявкает Алеша, — и чтобы ни звука, все, я сказал!
Прыжок в койку, под еще теплое одеяло, все— таки немного замерзли, пока стояли.
Алеша гасит свет и выходит из палаты.
— Я сказал! — гнусавит, пародируя нашего вожатого, Толик.
Теперь все смеются в одеяло, сдерживая себя.
— За рупь ежиком, — вдруг произносит Геша.
Малый всплеск смеха, и снова все замирает. Проходит некоторое время, слышно, что никто еще не спит. Стук в стену.
— Что там? — Леха приподнимается со своей койки.
— Стучат, — я приподнимаюсь, — кажись от девчонок, — стучат у меня прямо над головой.
Я прислоняю ухо к стене, словно чувствую там кого— то, и начинаю отстукивать медленно, словно какую— то фразу.
— Шухер, пацаны! Леша!
Меня бросает в койку, одеяло до подбородка, глаза закрыты.
Осторожно открывается дверь, заглядывает Алеша, долго стоит и смотрит, словно вынюхивает что-то, кто-то скрипит кроватью, кто-то поворачивается, демонстративно зевая. Алеша все не уходит, стоит и смотрит. Его силуэт хорошо обрисован в проеме двери. Наконец, он уходит. Кажется, что время остановилось, сна нет, слышны то поскрипывания, по какой-то звук, словно ударили по дереву. Я вижу, что Леха не спит, он лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Вдруг он оборачивается ко мне.
— Жорка.
— Чего?
— Пошли к девчонкам.
— А Леша?
— Он, небось, уже спать пошел.
Я задумываюсь. Почему бы не сходить. И в это время снова раздается осторожный стук над головой. А вдруг это Светка?
— Давай.
— Жор.
— Что?
— А Ирка Горшкова где в Москве живет?
— Да черт ее знает, кажется, где— то на ВДНХ.
— Клевая девчонка, интересно, это не она стучала?
— Не знаю, может и она.
Я поворачиваюсь к Лехе всем телом: он все так же, заложив руки за голову, лежит на спине и смотрит в потолок.
— Лех, она тебе нравится?
— Да, класс девка!
— А мне другая.
— Кто?
— Светка.
Светка?! Наша, долгопская? — Леха поворачивается ко мне, и я вижу, как немного посверкивают его глаза. Свет фонаря прямо на его лицо.
— А что?
Да ничего, Коноплева — девчонка особенная.
— Что это значит?
— Был у нее в Долгопе пацан.
Мне становится немножко не по себе.
— И что?
Да ничего, погуляли, а потом разошлись.
— Почему?
— А черт его знает, ладно, ну что, идем?
— Пошли.
Стараясь не скрипеть, я тихо поднялся, поежился, прохладно. Леха бесшумной тенью быстро одевается. Я тоже скоро натягиваю брюки и рубашку.
— Делай вот так — Леха складывает одеяло так, словно кто— то под ним лежит, и накрывает им наполовину подушку.
— Точно! — Я то же самое изобразил на своей койке.
— Вы куда, пацаны? — это Юрик, не спит еще.
— В дабл.
— А, понятно.
Быстрый проход между койками и выскальзываем из палаты, прикрыв за собой дверь.
На веранде полумрак, из— под двери вожатской — яркая желтая полоса.
Направились вроде бы к выходу, но с полдороги быстро рванули в сторону первой от нашей палаты двери. Дверь предательски скрипнула.
— Тсс! — сказали мы сами себе разом и притихли. Сейчас откроется дверь вожатской, — и что скажем?
Но дверь у вожатых все так же закрыта, только свет льется снизу. Мы тихо проникаем в женскую палату.
В палате у девчонок — полумрак, но глаза быстро привыкают, сразу видно, что намного больше одежды на спинках кроватей. На тумбочках — куча каких— то вещей. Две белых фигуры поднялись наполовину из кроватей.
— Ребят, вы чего? — это Ленка.
— В гости к вам, — Леха шепотом, — вы стучали?
— Ирка Горшкова, кажись, стучала пару раз.
— А где она?
— Да вон, у той стенки.
— А, понятно.
Мы вглядываемся, одна из фигур с распущенными длинными волосами, третья справа от окна, смотрит на нас, не шевелясь. Я быстро соображаю, что она как раз за стеной от меня и Лехи, значит, перестукивалась она.
— Ир, ты? — приглушенный голос Лехи.
— Я,— такой же приглушенный шепот.
— Жорка, садись сюда, — Ленка подвигается. Рядом с ней, конечно, Света, вот она поднимается наполовину из кровати и садится, обхватив себя руками и прижимая одеяло. Леха сидит на койке около Иры, они о чем— то шепчутся.
— Молодцы, что пришли, — говорит Ленка, Света молчит. Слабый свет из окна падает на ее лицо, оно какое— то не такое.
— А если Галя войдет или Леша? — это опять Ленка.
— Спрячемся. Вот, у Светки под койкой, можно?
— Можно, — спокойно произносит Света, не глядя на меня.
— Тише, — шепчет наша московская Ольга с соседней койки, — девчонок разбудите. А представляете: Верка проснется. А она такая трусиха, как вас увидит, тут и…— Ольга начинает хихикать, уткнувшись в одеяло. Начинает смеяться Ленка.
— Тише, вы, дуры, — говорит еще одна девчонка, с другого ряда.
— Девки, вы чего? — Ира отрывается от разговора с Лехой.
— Представляешь, — давясь от смеха, быстро шепчет Ленка, — щас Верка проснется, а тут такое… Ленка не договаривает и начинает в голос ржать.
— Девки, тише, — Ира и сама улыбается. Я вижу, как блестят в темноте ее глаза.
Просыпается высокая Машка, слышит причину смеха и начинает хохотать.
Наконец просыпается и Вера — толстая вечно чем— то обиженная девочка, из наших, московских.
Она сидит на кровати, протирает глаза, смотрит на меня и друг произносит с непередаваемой интонацией изумления:
— Это еще что? А? Откуда?! Я не поняла!
Общий хохот, все девчонки проснулись, в голос ржет Ленка, ее смех перекрывает низкий смех Наташки Парусовой из Загорска. Сквозь их смех я успеваю услышать какой— то быстро приближающийся стук. Шаги!
— Вожатые! Шухер! — я скатываюсь под светину кровать, все затихает в момент. Успел ли Леха? Конечно, успел, вон он, затих под дальней койкой.
Дверь распахивается. В освещенном фрагменте двери я вижу четыре пары ног — Леша и Галя.
— Что тут такое происходит? — грозный голос вожатой Гали, она мастер спорта по плаванию, широкоплечая, ей где— то около двадцати пяти, вижу ее ноги, на них синие с белым спортивные тапочки. Рядом с ней бордовые кеды Леши.
— Это кому не спится? Горшкова тебе, а? А может быть Струковой? А может быть, Игнаткина не знает, для чего существует ночь? Мало побегали днем?
В ответ гробовая тишина. Бордовые кеды исчезают. Куда он пошел? Вдруг к нам в палату? Увидит, что нас нет, догадается и вернется сюда. Попасться на язык Гале в такой ситуации...
— Ну, так кому здесь не спится? Розановой? Коноплевой?
Все та же тишина. Возвращается Леша, они с Галей о чем— то шепчутся, я весь напрягаюсь, превратившись в слух.
Ничего не слышно.
Дверь закрывается. Мы лежим, не шелохнувшись.
— Ребят — шепот Ленки — они ушли, вам тоже надо уходить.
— Я сейчас посмотрю, что там, — это, кажется, голос Иры.
— А если заметят? — спрашивает Ленка.
— Скажу, — в туалет.
Слышно, как встает Ира и идет к выходу, — скрипит дверь, Ира некоторое время отсутствует. Вновь скрип двери. На полу довольно холодно, затекли руки и ноги, что— то колет в бок.
— Леш, — тихий шепот, — они там, в вожатской, дверь открыта, но их не видно.
Мы бесшумно выкатываемся из— под кроватей и тенью скользим к выходу.
Я успеваю увидеть, что Света все так же сидит, обхватив колени руками.
Ира оставила дверь чуть приоткрытой.
Желтый длинный прямоугольник света из вожатской. Прижимаясь к стене, преодолеваем самое опасное место. Все! Теперь если увидят — можно сказать, что ходили в туалет. Так и есть: из вожатской появляется Алеша.
— Вы куда?
— Леш, в туалет захотелось.
— Спать давно пора.
— Мы быстро.
— Давайте скорее, еще директор увидит. — Алеша, кажется, ничего не заметил.
Мы идем в туалет и теперь совершенно спокойно, даже громко возвращаемся в корпус.
Заходим к себе в палату.
— Пацаны, вы че так долго? — говорит Юрик.
— В темноте заблудились.
VI
В столовой будут танцы. Это не под магнитофон на веранде топтаться. Я иду в кладовую, снимаю свой чемодан с третьей полки и достаю из него голубые клешеные от колена джинсы. Несу их в палату.
Джинсы лежат на моей койке. Они настолько яркие, что мне даже страшно их одевать: кажется, что все будут смотреть только на меня. Страшно надевать, но решаюсь. В этих голубых джинсах я кажусь себе совсем чужим. Цветная рубашка с большим отложным воротником дополняет мой наряд, завершают наряд ботинки с высокими каблуками.
Из палаты в палату носятся девчонки, шушукаются, мелькают взволнованные лица. На веранде, перед зеркалом, прихорашиваются две подружки из Долгопы: Танька Игнаткина и Машка Струкова. Обе веснушчатые, с челками, шепчутся, смеются. Выходит Ленка в коротком красном платьице, значит, сейчас появится Света. Я волнуюсь, сейчас она выйдет в каком— нибудь ослепительном наряде и станет еще красивей.
Появляется Света, и Танька с Машкой, как по команде, поворачиваются в ее сторону. Она выходит из палаты, как настоящая королева, на ней серые брюки, клеш от бедра, голубой батник, локоны распущены, глаза прикрыты ресницами. Я задерживаю на ней взгляд слишком долго. Она смотрит недовольно, Струкова и Игнаткина прыснули.
Леха выходит из палаты в голубой рубашке, ничего более нарядного у него нет. Он стоит и смотрит на дверь девчоночьей палаты.
В столовой отодвинуты столики и стулья, открывается большое пространство. Пришедшие раньше других жмутся по стенкам. Я ищу глазами наших ребят, вот они: Андреевы в трениках и обычных рубашках — им нечего переодевать, Бобунов и не стал ничего менять в одежде — танцы для него ничего особого не представляют, Геша пришел в спортивной куртке.
Я теряю Свету с Ленкой из вида, входит Ира в голубеньком коротком платьице, следом за ней Леха, он оглядывается, ищет нас глазами, находит, мы машем ему руками.
Появляются парни из «первого» и «второго». У Васи желтая в цветах рубашка расстегнута до пупка, на голой шее красный пионерский галстук. К нему решительно идет старшая пионервожатая Марина и приказывает снять галстук и застегнуться. Вася лениво выполняет приказ. Ежик в чем— то цветном. Некоторые из парней настолько преобразились, что стали по— настоящему взрослыми.
На сцене устанавливают аппаратуру, выносят гитары, настоящие электрогитары, одна изумрудная, другая сияет каким— то неземным синеватым отливом. Мы обсуждаем гитары, высказываем свои мнения об их качествах и возможностях. Изумрудная с таким красивым изгибом, что ею можно просто любоваться. Я и любуюсь. Какие— то незнакомые взрослые парни тянут провода, устанавливают стойки для микрофонов.
— Раз, раз, — пробует микрофон красивый парень с длинными каштановыми волосами.
Выносят настоящий ударник, сверкают чем— то сказочным ромбовидные узоры на малиновых боках барабанов, свет играет на медных тарелках.
— Зырь, чарли, — Толик не может сдержать восторг, — кайф! Это наши, долгопский ансамбль, они в прошлом году в парке выступали. Народищу было — тьма.
— Заводские, — Леха выискивает в пестрой толпе, уже наполнившей столовую, кого— то.
— С батиного завода, — Толик зачем— то размахивает руками, словно хочет нарисовать в воздухе «батин» завод.
На сцене появляются другие незнакомые парни. Столовая уже полна, громкий шум сливается в какое— то жужжание. Парни на сцене берут в руки гитары. Один резко ударяет по струнам изумрудной гитары, — неземной звук раздается из большого черного динамика, похожего на шкаф.
— Раз, два, раз, два, — снова пробует микрофон длинноволосый парень, вероятно, певец. При этом он постукивает в микрофон — громкий звук от щелчка разносится на всю столовую.
Вдруг оглушительный каскад барабанных ударов обрушивается на зал, звенит тарелка, бух— бух —ухает ножной барабан, последний удар по чарли, и тарелка, сребристо заливаясь, долго долго затихает.
— Клас! — кажется, что это произнесли мы все, пораженные игрой ударника. А ударник спокойно останавливает рукой дозванивающую тарелку и поудобней устраивается перед своими барабанами. Так он становится похож на какого— то египетского бога.
Наконец, и весь ансамбль занимает места. Все взгляды прикованы к возвышению, на котором стоят три марсианина: двое гитаристов и певец.
Несколько звучных, на весь зал, аккордов гитары.
— Грустит ночами старый дом, — начинает необыкновенно красивым голосом певец, перед фразой «старый дом» он сделал маленькую паузу, — и словно выдохнул вторую часть строчки.
— В нем поселился мрак да ветер.
А дому снится на рассвете — мучительная пауза, и два голоса вместе — певец и ритм— гитара, та самая, изумрудная:
— Все чей— то шорох под окном, — фоном красивые звуки баса.
— А дому слышен, — снова томительная пауза — на рассвете
Все чей— то шорох под окном, — теперь поют уже двое — еще и кривоногий гитарист с темно— синей гитарой, которая кажется в два раза больше него. Перед ним тоже установлен микрофон.
Песня буквально завораживает, и вот уже несколько пар из «первого» и «второго» качаются в такт музыке. Леха, сразу какой— то повзрослевший, идет на противоположную сторону, подходит к Ире, она кладет ему руки на плечи, и они начинают красиво покачиваться, словно никого вокруг нет.
Он просыпается, волнуясь,
И, затаив дыханье, ждет,
Что кто— то дверь его резную
С привычным шумом распахнет.
Гаснет свет, я вижу только силуэты танцующих; Леха и Ира, тесно прижавшись, словно воспроизводят все повороты мелодии.
Но тихо все во мраке комнат
Ткут паутину пауки,
Лишь половицы, — голос певца взлетает под самый потолок и вдруг обрушивается на зал:
Смутно помнят
Еще недавние шаги.
Бобунов танцует с нашей Ольгой, Машка и Танька с кем— то из «второго». Наш Алеша в паре с Галей, даже старшая пионервожатая Марина танцует: физрук в своем неизменном спортивном костюме осторожно прижимает ее к себе. Толик, закрыв глаза, качается в такт песне около стены.
Геша толкает меня под руку.
— Жорка, чего стоишь? Иди, давай, приглашай.
Но я на первую песню не решился. Свету на первый танец никто не пригласил.
— Есть герой в мире сказочном — загремело в столовой
А! А! А! — ревет весь лагерь, и тут же толпа бросается в центр зала.
Размахивая руками и изгибаясь всем телом, жарит Вася. На нем уже полностью до пупка расстегнутая желтая с малиновыми цветами рубашка, на голой шее снова появился красный галстук, рядом красиво отбивает ногами Буров, тут же несколько наших девчонок.
Я вдруг ощущаю какой— то прилив. Смело вхожу в круг, руками подвигаю парня из «второго», он, не возражая, дает мне место. Меня подхватывает общий поток.
Вот мы слышим, вот мы слышим
Мотора звук!!! — ревем мы ответ и еще больше наяриваем.
Это с крыши, прямо с крыши — мы поворачиваемся в сторону музыкантов и орем в ответ:
«Летит к нам друг, самый лучший друг!»
Поднимает настроенье, — дробиться бешеный ритм гитары, — дразнит, тормошит,
Ест клубничное варенье и…
— И ребят смешит, — хором гремит весь зал.
Крик «Толстый Карлсон» мог бы разбудить и спящую красавицу.
Вспыхивает свет.
После песни, счастливые, расстегивая рубашки, отдуваясь, мы возвращаемся на свои места.
Несколько аккордов такой знакомой песни.
— «Клен»! — восторженно шепчет Толик, словно не верит своему счастью.
— Там где клен шумит, — эти слова, как призыв, бросают ребят к девчонкам. Свет снова гаснет.
Я решаюсь: беру в пару старшего Андреева, и мы идем через ползала, туда, где в темноте угадываются силуэты девчонок, вот стоит Света с Ленкой, рядом другие.
— Можно вас, — в горле пересохло, голос звучит, как не мой собственный.
Ленка отходит от стены и кладет Пашке Андрееву руки на плечи. Света тоже отходит от стены, ничего не говоря, идет в середину зала, я за ней. Она поворачивается ко мне лицом, я кладу руку на ее талию и немного прижимаю к себе, она немного сопротивляется, но вот кладет руки мне на плечи, голова ее поднята вверх. Так она кажется немного выше. Меня это мучит, мне начинает казаться, что на нас показывают пальцем.
— В поле бродит мгла…
Музыка мучительно протекает по моей спине, становится как— то странно грустно. Света немного приблизилась ко мне, я прижимаю ее к себе, чувствую, как тело ее становится податливым.
— А любовь, как сон, а любовь как сон…
Я ощущаю ее волосы на своей щеке, еще немного, и я коснусь ее щеки; она чуть наклонила голову, я слышу ее дыхание, оно становится более частым, мое дыхание постепенно сливается с ее, я уже сцепляю пальцы на ее талии, немного опускаю замок рук …голова кружится.
— Ни к чему теперь за тобой ходить — плачет песня, словно понимает мое состояние.
Только бы это никогда не кончалось, хотя бы еще немного, немного.
— Ты любви моей не смогла сберечь…
Высокий Бобунов с не менее высокой Ольгой, обнявшись, качаются по другую сторону от нас. Мы буквально сливаемся, я замечаю рядом Леху с Иркой. Она склонила голову ему грудь, они почти стоят на месте. В эту минуту Леха быстро смотрит в нашу сторону, и словно что— то меняется.
— Там где клен шумит, — это последняя часть, сейчас все кончится.
Я чувствую, как Света начинает немного высвобождаться из моих объятий. Тело ее снова становится крепким и неподатливым, она опять высоко поднимает голову.
— Стороной, — высоко— высоко поднимает певец, —
Прошла.
Последние аккорды затихают.
Я еще несколько секунд удерживаю Свету в объятиях, затем разжимаю руки.
Вспыхивает свет, и сразу в глаза бросается яркая пестрота зала, кто— то зажмуривается, мы словно очнулись от сна.
Деревенские! — ползет шепот, откуда— то прибегает Толик, так и есть: местные пожаловали на танцы.
Вот уже мимо проносится Вася, длинный и крепкий Виталик Иванов, рядом с ним Измаил из «первого», он на ходу выдергивает настоящий солдатский ремень из брюк, к торцу зала, там, где есть небольшой балкон, устремляются другие. Звон разбитого стекла. Стали слышны крики на улице, метнулась куда— то старшая вожатая Марина,
— … приедет из поселка, — бросает она кому— то на ходу.
Пробежали физрук, наш Алеша и другие вожатые, наши все бегут тоже, у Геши сверкают глаза. Я бегу со всеми, не очень понимая, что буду делать, но не бежать нельзя. Крики громче, в свете фонарей видно, как на перила уже лезут парни в кепках, а вот и обритые почти наголо. Наши толпятся на балконе, свет из окон падает на толпу.
— Назад! — кричит Анатолий и пронзительно свистит. На балкон летит палка, и в эту минуту раздается рев сирены, свистки, сдавленные крики. Понять слов нельзя, прямо на асфальтовую площадку влетает милицейский «Газик», еще более пронзительные свистки. Физрук перемахивает через перила, слышны крики уже у кустов, тени быстро разбегаются.
Никого поймать не удалось.
Нас гонят спать.
— Значит так, Королев — на следующий день после обеда около столовой Иванов подошел к Лехе, когда мы стояли и, как всегда ждали, пока наши дообедают, — к Ирке московской больше — ни шагу, с ней Капа будет гулять?
— Это кто же так решил? — Леха посмотрел в лицо Иванову.
— Я так решил, — Иванов сплюнул под ноги Лехе.
— Ты ее спросил? — Леха продолжал смотреть на Иванова.
— Я тебе сказал, — Иванов еще раз сплюнул.
— Понял, пацан? — Капа, тощий парень из Долгопрудного, всегда крутившийся возле Иванова, внаглую встал перед Лехой, косая челка падает на правый глаз. Рядом вырос еще и Лысый, у Лысого неровно подрезанный чубчик, лба почти не видно.
— А вот это видел? — Леха показал Капе небольшой, но крепкий кулак, мышцы на его руке напряглись.
— Королев, я предупредил, — Иванов третий раз сплюнул под ноги, — и еще, по поводу этих — он указал в нашу с Бобуновым сторону, — с московскими ходишь?
— И что?
— Ничего, наше дело — предупредить.
Капа исподлобья взглянул на Леху, зыркнул на нас.
— Пошли, пацаны, — Леха махнул нам рукой.
VII
Деревянный клуб открыт. Отряды вливаются в узкую дверь. Какое будет кино, — неизвестно до самых первых кадров, и это дает богатую пищу для предположений.
— Пацаны, кто знает, че за фильм?
— Говорят «Илья Муромец».
— Помнишь, в прошлом году показывали…
— Да не, пацаны, Буров из второго говорил — «Неуловимые», он из одного двора с киномехаником.
— Они че, оба около стадиона живут?
Буров у стадиона, точно, у меня старший брат из одного с ним класса.
— Кайф, если «Неуловимые».
— А че, в прошлом году показывали, только вторую серию.
— Не, первая лучше.
— Точно.
— Во фильмец! Как они — р— р— раз! Гитарой по балде.
— А че, кто знает: пацаны сами снимались или каскадеры?
— Каскадеры. Ну, там с лошади упасть на всем скаку, с вагона на вагон перепрыгнуть, не хило?
— Не, батя говорил — сами, он шофером где— то около студии работает. Их, говорил, из десяти тысяч отобрали, потому что все умеют.
— Из десяти тысяч? Не врешь?
— Зуб даю!
— А че, пацаны, всякий бы так хотел.
— А у нас в прошлом году в класс два мужика и баба приходили, ребят для какого— то фильма смотрели.
— И че?
— Не знаю.
— А не слабо так уметь, как Данька, а?
— У нас девки в классе все в Даньку втюрены.
— Да, пацанам повезло.
На первых рядах — младшие отряды, дальше средние, «первый» и «второй» сплошь на задних скамейках; шум, смех, драка из— за каких— то мест в середине зала.
— Тихо! Третий отряд, я сказал: «Тихо!» — это Алеша стоит посередке, Марина кричит с другой стороны. Другие вожатые пытаются успокоить своих.
Мы с Гешкой и Лехой в самой середине на пятом ряду.
Свет гаснет, экран залит ядовито— зеленым, слева на экране ящик, к нему тянется бикфордов шнур, вот он, шипя загорается, белое с красным в середке пламя несется к ящику.
Крик одобрения в зале. «Фитиль»! Такой журнал перед фильмом всех устраивает. На экране директор какого— то завода объясняет, почему у него что— то лежит под открытым небом. Затем показывают, как не берегут леса в Подмосковье. Что— то еще.
Свет вспыхивает. В зале снова шум, но уже не такой громкий, свет снова гаснет, все замирают. Следующие секунды решают, чем будут заполнены полтора ближайших часа.
Первые звуки музыки — мы не верим своему счастью. В зале начинается шум одобрения.
«Давным— давно на свете жили глупые короли…»
А— А— А!!! — рев радости, это «Бременские»! На экране завернулась в золотые волосы девушка в коротеньком красном платье, на голове у нее чудом держится смешная корона, трое разбойников и общий любимец в клешеных штанах с распахнутым воротом красной рубашки. У него клевая прическа — длинные волосы, нам так ходить в школах запрещено
«…устраивали представления, которые народ очень любил».
В зале устанавливается тишина, слышно дыхание более сотни человек, мы с напряжением слушаем в сотый раз, как Трубадур поет свои песни, как ему подпевают Кот, Петух, Пес и Осел, как Принцесса не может сначала одолеть самодурство своего папеньки, как друзья обманывают глупого короля, как Трубадур едва не меняет своих друзей и вольную жизнь на роскошный дворец и, наконец, ко всеобщей радости, Трубадур и Принцесса сбегают из дворца и присоединяются к друзьям!
Мы абсолютно на стороне Трубадура и его друзей. Каждый из нас просто видит себя на месте Трубадура и готов никогда в жизни не поменять самые роскошные дворцы на свободу.
Свет. Бурное обсуждение увиденного.
Свет вновь гаснет. Что будет теперь? Неужели покажут вторую серию? Но это же такое счастье, которое невозможно пережить.
Бравурная музыка, которую невозможно не узнать! Да— да— да!!! Вторая серия!
«Oy yes»!
Взрыв восторга, шум достигает пика, на экране уже гениальный сыщик. Вторая серия любима еще больше, ведь в ней не просто музыканты, любовь и короли — в ней современные музыканты. Ну, как не увидеть, на кого похож Буров из «второго» — именно на Осла в той знаменитой сцене выступления — длинные клеши, волнообразная прическа — битлз, черные очки; да и не один Буров такой. Вот Филимонов из Лобни — такие же длинные волосы, только черных очков нет, у Измаила из Долгопы — первый отряд — патлы на прямой пробор, а очки черно— белые — прямо, как у Кота.
«Говорят мы бяки— буки…»
Это разбойники начали свою песню. В зале небольшой шум, но все равно мы с удовольствием смотрим на экран.
Вдруг характерный треск. Вспыхивает свет, — показ прервался.
— Сапожник
— А!
— Кино давай!
В зале рев, его перекрывает свист. Свистят долгопские, загорские, дмитровские — свистят в два пальца, в четыре, свистят оглушительно, москвичи так не умеют. Вожатые бегают по рядам, но у них ничего не получается, и не получится, пока фильм не восстановится.
Свет гаснет. Шум постепенно затихает.
Вот они — наши любимцы: наряженные под загадочные западные группы, которые никто никогда не видел.
«Весь мир у нас в руках, мы звезды континентов…».
VIII
Выныриваем за клубом из кустов бузины и по тропинке, уходящей вверх, к забору, быстро идем к небольшому одноэтажному деревянному зданию. Это бывший «живой уголок» — теперь просто какое— то строение, но нам сюда и нужно. На двух окнах на уровне нашей поднятой руки — доски.
Толик подергал дверь.
— Закрыта, вроде, на ключ.
— Попробуй еще, дай— ка я, — это старший Андреев.
Потолкали еще, — заперто.
— А точно на ключ? — Геша потолкал дверь в свою очередь, — вот у нас был случай: пацаны пошли палатку брать, а дверь вроде тоже на ключ. Один — шустрый такой малец — пролез через окно, и вынес все.
— И чего?
— Чего «чего»?
— Ну, нашли их?
— Кого, пацанов— то? Ага, суд был, по два года дали.
— И чего там, в палатке было?
— Да так, всякая ерунда, ну там лимонад, банки с помидорами.
— В окно, говоришь? — младший Андреев быстро подтягивается на руках, ухватившись за верхнюю рамку окна, — ну— ка, Пашка, пособи.
Старший поддерживает, младший отрывает кусок доски и бросает нам. Затем на землю летит еще один кусок, и Петька Андреев влезает в окно, изогнувшись всем телом.
Крэк! — дверь распахивается. На пороге улыбающийся Петька.
— Там изнутри замок вскрыть — пара пустяков.
Все довольные влезают в бывший живой уголок. Натыкаемся на пустые клетки, сено, какие— то свернутые в трубку старые плакаты с необыкновенно аккуратными пионерами. Толпимся в кружок.
— Ну, пацаны, давай, — Толик извлекает из кармана, предварительно раз пять оглянувшись, пачку «Примы», открывает ее с треском и вытягивает тонкую пахучую папиросу. Движением профессионала приминает ее.
— Леха, спички взял?
Леха ударяет пальцем по нагрудному карману, расстегивает его и достает пачку спичек.
Резкий свистящий звук, — вспыхивает пламя, мы, как завороженные, смотрим на все эти действия. Леха подносит огонь к папиросе, Толик затягивается раза три.
— — С затяжкой? — у Геши горят глаза.
— А то, — Толик сплевывает и глубоко затянувшись, передает папиросу Лехе. Леха несколько раз затягивается и медленно, через сложенный в трубочку рот, выпускает два колечка дыма.
— Класс! — Геша восхищен. Папиросу передают ему. Геша жадно глотает дым, затягивается с треском, белый цилиндрик с багряным кружком на конце быстро уменьшается.
— Харе, — Пашка Андреев забирает у него папиросу и тянет свою порцию. Весь живой уголок наполнен дымом, дым есть мне глаза, в горле горчит. Младший спокойно берет папиросу, — она уже уменьшилась больше чем наполовину. Трещит папироса, вспыхивает багряный кружок. Андреевы уходят.
— За рубль ежиком! — вдруг радостно сообщает Геша шутку, ставшую для него, судя по всему, самой любимой.
— Жорка, теперь ты, — Толик протягивает мне то, что называют чинарик. Я с независимым видом беру папиросу и тяну в себя дым, набираю полный рот и тут же его выпускаю.
— Нет, давай взатяжку, так не считается, — Толик на страже порядка.
Я затягиваюсь, — вроде бы ничего, но тут же начинаю кашлять, громко и отрывисто.
— Крепкая? — Толик доволен, — зы, — он берет оставшийся чинарик большим и указательным пальцами и быстро втягивает дым, а затем с наслаждением его выпускает.
— Толян, — Геша тянет руки к чинарику, — оставь потянуть.
— Держи, — Толик вполне удовлетворен. У меня уже начинает сильно кружиться голова.
— Жорка, ты пьешь? — вдруг спрашивает меня Толик
— Что пью?
— Ну, вино пил когда— нибудь?
Вспоминаю, как мы с пацанами из класса зимой пили портвейн на лестнице семнадцатиэтажного дома, и нас чуть не поймала соседка одного из ребят. Еле убежали.
— Пью, — отвечаю я с полной уверенностью.
— Матом ругаешься?
— Ругаюсь.
— Теперь еще куришь, выходит: ты уже настоящий хулиган.
Мы выходим из «живого уголка» и тут же натыкаемся на Бурова, Иванова, Капу, Лысого, Филимонова и других парней из «второго».
— Гляди, пацаны, тут мальцы, — Буров делает удивленное лицо.
— А что это они тут делают? — Капа принюхивается, — курят? А если папа— мама увидят?
— А ты чем— то недоволен? — Леха спокойно смотрит на Капу.
— Королев, ты вообще борзой стал? — Иванов выходит вперед.
— Ладно, Виталя. Они нам сейчас предложат сигарету? Так, Толян? — Буров настроен миролюбиво.
— Конечно, Володь, бери хоть всю, нам уже не нужно, — Толик вытаскивает и протягивает Бурову пачку «Примы».
— Хороший пацан, — Иванов, похлопывает Толика по плечу, — а ты, Королев, нарываешься. Ой, нарываешься.
— Еще раз предупреждаю, — Капа явно зол, — гуляй со своей — никто слова не скажет. А московскую не трожь.
— Ты мне, что ли, запретишь?
— Не, пацан, ты совсем оборзел, — Капа быстро шагнул к Лехе и схватил его за рубаху.
Леха быстро сбил его руку и нанес удар, целясь Капе в нос, но рука Иванова перехватила лехино запястье и сжала, как в тисках. Кружение головы прошло разом, словно ветер продул мне голову.
— Один— на один, до первой крови! — Буров быстро раздвигал всех присутствующих. Леха и Капа сцепились мгновенно, несколько хлестких ударов, на губе у Капы показалась кровь.
Иванов быстро шагнул к Лехе и ударил его в плечо. Леха пошатнулся.
— Стой, Виталя, — Буров схватил Иванова за руку, когда тот намеревался ударить Леху второй раз. Иванов, выдернул руку, не разжимая большого кулака, сплюнул.
Капа порывался к Лехе.
— Все, пацаны, на сегодня заметано, — Володька Буров встал между Лехой и Каппой, — потом продолжите.
Иванов взял у Бурова пачку «Примы», которую тот все еще держал в руке, сжал ее так, что все папиросы сплющились, затем бросил пачку себе под ноги и додавил ногами.
Все стали молча расходиться.
— Толик, — я тронул Новикова за плечо, — когда мы пробирались через кусты бузины, почему Капа сказал Лехе, чтобы он гулял со своей?
— Да так, — не поворачиваясь, ответил Толик.
IX
Автобус ждет нас на асфальтовой площадке перед воротами лагеря. Он быстро заполняется, и под нами стучат доски моста. Осторожный подъем в гору, и снова справа и слева сосны — дорога к Загорску. Едем около получаса, впереди показались пригороды: деревянные домики, словно взбегающие гору, огороды, несколько серых пяти и четырехэтажных домов, еще поворот, — вот они загадочно сверкающие на солнце сказочные купола. Мы смотрим на это чудо в окна, не отрываясь.
Нас высаживают на большой площади. Здесь шумно, жарко, стоят десятки других автобусов, среди них совсем незнакомые — большие, раскрашенные ярко: красные с белым — иностранные. А вот и сами иностранцы — все какие— то радостные, улыбаются, многие необычного вида, в очках. Кажется, что даже когда они молчат, у них приоткрыт рот, словно от удивления.
Солнце шпарит вовсю, мы быстро идем в какие— то ворота и оказываемся в полутемном коридоре, на стенах полустертые картины. Выходим, - прямо над нами сверкают купола, красиво необычайно: белая церковь с одним куполом, а вот с пятью, здесь синяя с белым колокольня. У той, что с пятью, красивые синие купола с золотыми звездами,
— Успенский, — шепчет Геша, — меня сюда бабка водила, когда жива была.
Что-то говорит экскурсовод — бородатый мужчина в брюках и клетчатой рубашке, на ногах у него сандалии, — проходят монахи в длинных черных одеяниях, бородатые, на головах странные головные уборы, словно перевернутые ведерки, тоже черные; от ведерок черные куски материи на плечи. Мы толкаем друг друга и показываем на диковинных монахов. Они идут быстро, глаза опущены вниз, напоминают героев фильма «Таинственный монах».
Вдруг раздался оглушительный звон колоколов, какой-то переливающийся звук, словно ожившее кино, бум-бум, звон плывет в раскаленном воздухе над головами, где-то там, где сверкают золотые купола. Я не могу оторвать глаз от синего со звездами купола.
Экскурсия закончилась. Дали свободное время, два часа. Все рванули к трехэтажному красивому зданию, перед которым идет балкон на уровне второго этажа. Здание цветное, все изукрашено. На балконе шумно, много женщин, монахи, тут же шмыгают и наши.
— Жорка, зы, — Геша показывает красивый ярко— синий эмалевый крест. Фигура человека на кресте — Иисуса — сделана из чего—то серебристого. Иисус — что— то из уроков в пятом классе, какой— то туман. Религия придумана попами, чтобы обманывать бедных, — это я знаю, но почему— то в фильме «Овод» священник падает в одиночестве перед крестом и что— то страшно кричит. Так значит, он сам верит в того, кто на кресте? А как же обман? Я так и не могу понять этого.
Геша переворачивает красивый восьмиконечный крест, на обратной стороне написано вязью, как в титрах фильма «Иван Васильевич меняет профессию» — «Спаси и сохрани». Тут же с такими же крестами появляются Бобунов и Леха.
— Сколько?
— Рубль.
— У меня нету.
— А сколько есть?
— Копеек тридцать.
— Возьми маленький, — говорит, выныривая из толпы, младший Андреев, — он по десять.
— Покажь.
— Гляди, — Петька разжимает ладонь, на ней небольшой из белого металла крестик, серебряная фигурка Иисуса. Маленький крестик не такой красивый, конечно, как большой, но тоже неплохо.
— А надпись есть?
Рыжий переворачивает крестик — на обратной стороне написано «Спаси и сохрани».
Я пробираюсь к церковному магазину, и вскоре у меня в руках такой же маленький белый крестик.
Наши все обзавелись крестами. Остается еще где— то полтора— часа.
— Пошли, мороженое купим, — Геша весь светится.
— Где?
— На площади, я тут все, знаю — Геша же местный, загорский.
— Айда. А успеем?
— Да тут рядом. Еще и стены посмотрим. Снаружи там бабки стоят, семенами торгуют, можно купить.
— Пошли.
Леха с Толиком куда— то ушли.
Мы идем вчетвером — Бобунов, Юрик, я и Геша.
Снова прошли под воротами, повернули налево, — впереди та же большая площадь, она кажется огромной. Гешка уверенно шагает впереди нашей компании. Вот и киоск. Выбор здесь не очень небогатый — «за семь», «за тринадцать», «за девятнадцать» с розочкой.
Геша сразу покупает «за семь» — я заметил, что такие ребята «за девятнадцать» или тем более «за двадцать восемь» не купят. Юрик с Бобуновым купили сливочный брикет «за тринадцать», я — «за девятнадцать» — на последние деньги. Вафельный стаканчик, розочка, только не розовая, а желтая. Откусил, и сразу, словно дома оказался, московский вкус.
Едим мороженое и идем вдоль стен, вот большая круглая башня с каким— то тонким завершением. И похоже и не похоже на Кремль, и цвет другой — белый. Сворачиваем на дорожку, с которой открывается пустырь, какие— то камни, деревянный забор. Вдоль тропинки стоят женщины, переговариваются, кричат, все в платках, перед ними мешки с семечками. Но у меня денег совсем нет, а Геша останавливается и начинает разговор, пробует на зуб из одного мешка, потом из другого. Жара нестерпима, здесь ни кустика.
— Геша, мы пошли. Дойдем вон до той дороги, — я машу в сторону кажущегося недалеким шоссе.
— Ага, — Геша продолжает пробовать семечки.
Мы пошли дальше, спустились с пригорка, куда— то свернули, не потеряемся. Купола лавры видны почти отовсюду. Настоящая деревенская улица, идем по ней, весело болтая, доедаем мороженое. Вот какая— то потемневшая кирпичная стена, слева деревянный забор. Места такие, как в кино про революцию.
— Смотри, дом заброшенный.
— Точно, вот интересно, чего там?
Кирпичная стена, оказывается, перекрыла улицу.
— А ну стоять! — сразу несколько голосов, какие— то фигуры, шум.
— Зы, мужики, не наши.
Впереди низкорослый, коротко стриженый с белой челкой парень, взгляд какой— то странный словно косит, он в серой рубашке, расстегнутой на груди. На шее медный темно— желтый крест, на черном шнурке, крест совсем не такой, какие мы только что покупали. Такие парни особенно опасны, это сразу становится понятно.
Из— за забора продолжали выходить другие.
Га— га— га, гы— гы —гы.
Че, ребят, заблудились? — косой осклабился, сплюнул сквозь зубы прямо под ноги, руки в карманах. За ним уже толпятся семь или восемь высоких, в кепках, в пиджаках, с загорелыми лицами. У некоторых в зубах папиросы, другие лузгают семечки, плюют прямо под ноги, у одного на губе висит черная струйка очисток. Парни криво усмехаются, довольны.
— Ну ты, — к Бобунову сразу придрались, он высокий, заметный.
По спине прошел холодок.
— Че лыбиссья, а? — один из парней размахнулся, Бобунов инстинктивно отдернулся. Парни заржали.
— Так че, заблудились?
— Заблудились, — Бобунов сказал как— то отчужденно.
Снова взрыв хохота. Смех тут же прервался.
— Москвичи?
— Ага, — Бобунов кивнул.
— А мы москвичей не любим, — протянул один, серый, высокий, обритый почти наголо, он поскреб подбородок, на пальцах у него я увидел наколотые перстни.
— А может у вас деньги есть? Нам немного нужно, вот, Ваську на пиво не хватает, — косой указал на парня с перстнями.
— Ну, чего молчим? Говорю же, деньги нужны Ваську на пиво. Скажи, Васек. Он без пива злой. Вы его еще не знаете.
— Нет денег, — мой голос показался мне каким— то чужим, словно говорил не я.
Позади за спиной тут же кто — то вырос, сбоку еще несколько.
— Н— е— е— т? — косой словно кольнул меня своим взглядом из— под нависшей белесой челки.
— А мы москвичей п..им — изрек каким— то гнусным голосом долговязый, совсем лысый парень в сандалиях на босу ногу, вырастая справа.
Косой переложил что— то в правую руку. Промелькнуло тоскливо: крикнуть, где же наши? А далеко ли милиция? Но какая здесь милиция — окраина.
Юрика уже схватили за рубашку, Бобунова толкнули, он оступился и чуть не упал.
— Селя?! Ты? — я даже не сообразил, что произошло, когда Геша, сжимая в руках жмень с семечками, с радостным возгласом шагнул откуда— то прямо к косому и толкнул его в грудь.
— Крокодил! Ты откель?
Другие остановились и с интересом стали смотреть на них. Юрик, бледный, сделал шаг назад, Бобунов опустил голову, словно ничего больше не хотел видеть.
— Да вот, с лагерем приехал.
— С лагерем? Это какой лагерь? Пионерский что ли?
— Точняк.
Загорские дружно засмеялись.
— А это кто, твои кореша что ль?
— Ага, нормальные пацаны.
— Москвичи? — в голосе косого прозвучало сомнение.
— Говорю, Селя: нормальные пацаны.
— Мужики — косой повернулся к своим, — харе, все нормалек, это Геша, крокодил, мой батя с его шоферят на Игрушке.
А! — понимающе изрекли парни.
— Сыпь, крокодил, — косой подставил грязную широкую ладонь.
Геша щедро отсыпал ему семян.
— Ну и как в лагере? — парень с перстнями криво усмехнулся.
— Нормалек! Вот анекдот пацаны, рассказали, кайф! — Геша начинает смеяться и рассказывает про трешку и ежика, кажется, я слышу этот анекдот в десятый раз. Все начинают в голос ржать, насмеявшись, косой Селя хлопает Гешу по плечу: «Ладно, крокодил, пускай идут».
Косой отходит в сторону, словно давая команду другим, они тоже стали отходить. Сплюнули, поглядели на нас еще раз с интересом и как ни в чем ни бывало, пошли по улице вразвалочку, ногой подбрасывая какой— то мусор.
— Бывай, — косой усмехнулся и пошел вслед за остальными по улице, не глядя, сразу закидывая семечки в рот, как это умеют делать деревенские, и сплевывая через верхнюю губу шелуху.
Холодок все еще сидел где— то под ложечкой. Геша улыбался. Приключение показалось ему забавным. Потом в автобусе он всю дорогу домой смеялся, вспоминая, как встретил своего приятеля.
X
Дни бегут уже с какой— то непередаваемой скоростью: мелькают подъемы, отбои, обеды, теннисные турниры, хождения в колоннах под песню и через все это проходит растущее желание видеть Свету, говорить с ней, танцевать, хотя бы на веранде под хрипящий магнитофон.
Нас выгружают из автобусов на краю огромного поля. Каждый берет в руки то, что ему поручено: ведро, свернутую палатку, топор, котелки, сумки с продуктами.
Толик подходит к полю, смотрит на зеленые кустики.
— Кормовая, — небрежно роняет он, — полоть будем. Скукотища.
Навстречу выходят парни и девчонки из первого. В руках у девушек поварешки, волосы убраны под платки, завязанные по— деревенски, узлом назад; у парней в руках топоры, ведра, они уже здесь вполне освоились, с ними Анатолий. За деревьями видно две палатки.
Леща ведет нас ближе к полю. Останавливается перед утоптанной площадкой, в середине которой кострище.
— Вот тут и будем располагаться.
Мы ставим палатку довольно быстро — все пацаны когда— то этим занимались, Толик разводит костер, нарвав длинные лоскуты газет, вбивает два колышка.
— Кто с нами за водой?
«С нами» — это Света с Ленкой.
Я вызываюсь им помочь, они соглашаются. Беру ведро, они взяли пару котелков.
— Родник вон там, — Леша указывает вдоль поля, — дойдете до тропинки, свернете на нее и, — Алеша задумался, — метрах в трехстах увидите камень, — пауза, — весь мхом оброс, под ним родник, — осторожно только.
Мы идем, я сзади, передо мной светины загоревшие ноги, она в спортивных штанах, завернутых до колен, на ногах синие с белым спортивные тапочки, рубашку в клетку она затянула на груди в узел, и я вижу узкую полоску ее загорелой спины. Света гибкая, впадинка под рубашкой так и ходит, не могу оторвать глаз от этой впадинки.
Вдруг она поворачивается и внимательно смотрит на меня.
Я смущаюсь и отвожу взгляд.
— Жорка, — вдруг кричит она, — ты чего отстал? Догоняй! — Она бежит по тропке вдоль поля, нешироко и ровно размахивая перед собой руками, в одной котелок, ноги Света держит вместе, только икры мелькают, голова высоко приподнята — так бегают девчонки.
Я в два прыжка догоняю ее, несмотря на ведро, оказываюсь рядом, так хочется прикоснуться к ней, просто прикоснуться, но я говорю небрежно
— Я отстал? Ну что, убежала?
— От тебя убежишь — отвечает, смеясь Света, глаза у нее синие— синие, и огромные ресницы.
Подходит отставшая Ленка.
— Да будет вам, сейчас воду тащить, еще запыхаетесь.
Я теперь иду рядом со Светой.
— В Москве здорово, — говорит она, — я там несколько раз с отцом была, в цирке и на Красной площади.
— Я на Красной почти каждый месяц бываю.
— Конечно, ты же москвич. У нас в Долгопрудном таких развлечений немного, вот пруды разве.
— У нас пруды отличные, — вмешивается, догоняя Ленка, она немного оттесняет меня от Светы, — Жорка, ты летом купаться ходишь?
— Хожу, у нас пруд в лесу недалеко от дома.
— Мы с парнями каждое лето на пруд ходим, — говорит Света, — я быстро бросаю на нее взгляд, словно хочу разом запечатлеть ее всю: гибкую фигуру, большие глаза под этим навесом ресниц, и мучительно ревную ее к долгопским парням. Быстро опускаю глаза.
— Светка классно плавает, — добавляет Ленка.
Теперь я долго осматриваю Светину фигуру, словно бы убеждаясь в Ленкиных словах.
Она смеется.
— Не веришь?
— Что ты классно плаваешь? Верю.
— Я длинный пруд переплываю. У нас не каждый парень это может.
— Леха может, — вдруг загадочно произносит Ленка.
— Леха — отличный пацан, — соглашаюсь я.
— Леха? — Света смотрит на меня как будто я сказал какую— то глупость.
— Да, Леха.
— А ведь они вас вначале побить хотели.
— Кто?
— Да наши, долгопские, особенно Толик.
— Ну, Толик не Леха.
— Да, это точно.
— Зато теперь мы друзья.
— У Лехи москвичка одна на уме, не заметил? — опять встревает Ленка, но я не обижаюсь, потому что разговор принимает особое направление, мне мучительно хочется говорить со Светой о любви. Пусть даже не о моей собственной.
— Знаю, у нее отец в нашем проектном институте работает.
— Ага, — кивает Ленка, — только зря он, ничего у них не получится.
— Почему? Он ей, кажется, нравится.
— Он с Долгопрудного, она из Москвы. После лагеря расстанутся.
— А может, не расстанутся?
Света смотрит на меня опять как— то внимательно и серьезно.
— Вряд ли. У Игнаткиной в том году знакомый был, тоже москвич. Только не ваш, пару раз писали друг другу. Он даже приехал, один раз, в кино ходили.
— И что?
— А ничего, — вмешивается снова Ленка, — вы, москвичи, привередливые. И девчонки ваши такие же.
— Вот тропинка, — Ленка указывает рукой на совсем не приметную тропку за кустом,— нам сюда значит.
Я бы хотел вернуться к разговору о том, кто кому нравится, мне кажется, что так будет легче намекнуть Свете что я к ней неравнодушен. Но как вернуться?
- Ой, Жора, дай руку, я здесь упаду! — говорит мне Света, мы уже спускаемся по оврагу, внизу которого виден камень и вытекающий из— под него ручей.
Я протягиваю руку и чувствую теплые пальчики, обхватываю их и осторожно помогаю спуститься.
— Спасибо, я здесь сама.
Ленка, припав к железной трубке, пьет то подставляя со мехом, то отдергивая лицо, затем пьет Света.
Я прикасаюсь губами к ледяной воде — ледяная, аж зубы сводит. Осторожно пью, вода на вкус какая— то особенная.
— Давайте котелки, — набираю первый и второй, все время смотрю на воду — она меня завораживает.
— Возьми ведро, — Света протягивает его мне.
Я подставляю ведро и смотрю, как струя со стуком, потом с шумом и, наконец, бесшумно наполняет его. Осторожно поднимаю, — тяжелое, даже очень.
Мы долго поднимаемся по склону небольшого оврага, стараясь не расплескать воду. Затем уже молча идем к лагерю.
Девчонки далеко впереди, я с трудом тащу полное ведро, иногда передыхаю.
— Вот ваша грядка, — Алеша показывает нам с Толиком длиннющую грядку, убегающую куда— то вдаль
— Видите вон то дерево, справа, там она и кончается.
Дерево где— то невероятно далеко. Справа Леха с Бобуновым, слева Юрик и Геша, дальше Андреевы, Карлсон, потом девчонки. Света с Ленкой совсем далеко.
— Выдергиваете сорняки, свеклу не затопчите, не спутайте сорняк со свеклой, сорняки класть аккуратно на грядку, — Леша поднимает глаза на совершенно уже бесцветное небо, щурится. Уже начинает припекать, чувствую, как рубашка нагрелась.
— Все, давайте, начинайте, а то, — пауза, — не успеете до обеда.
Направо и налево, сколько хватит глаз, — наши на грядках начинают продвигаться вперед. Сначала мы соревнуемся с теми, кто рядом, работаем азартно, но потом становится не до этого. Руки быстро устают, рубашка уже горит на спине, я расстегиваю ее. Толик снимает майку, он толстоват, не так как Карлсон, конечно, по его лицу катится пот. Мне тоже начинает заливать глаза, снимаю рубашку и обвязываю вокруг штанов. Начинают болеть ноги, оборачиваюсь — прошли совсем немного.
Справа и слева тоже начинают раздеваться, видно, что девчонки уже до пояса в купальниках, Свету не видно, наверное, ушла вперед.
Рву эти проклятые сорняки. Сначала мы клали их между грядками, потом стали оставлять так. Иногда случайно вырываю свеклу, она темно— розовая, внутри белая, совсем не похожа на ту, из которой у нас дома готовят свекольник. Пару раз попробовал — невкусно.
— Воду привезли!
На соседней грядке двое парней из «первого» ставят большой бидон. Все бегут пить. К бидону прикреплена на веревке железная кружка, выпить можно только одну такую кружку, а хочется десять.
— Больше кружки одному не давать, — командует Алеша, — не хватит на всех.
Очередь дошла до меня, с жадностью припадаю к эмалированному краю, пью, вливая в себя тепловатую кипяченую воду. Это, конечно, не родниковая, но пить ее хочется бесконечно. Выпил разом.
И снова грядка, кажется, мы прошли половину или меньше, интересно сколько еще до обеда.
— Толян, как думаешь, что на обед?
— Макароны с мясом и компот.
— Компот откуда?
— Обещали из лагеря привезти.
— Вот было бы здорово.
Да, компоту бы сейчас, — Толик садится на грядку и закрывает глаза.
Дерево медленно, но приблизилось, это большой дуб, он растет прямо на краю оврага. По такому лазить клево, особенно, если ветки над самым оврагом.
— Уф, — Толик стирает пот, — больше не могу, давай передохнем.
Другие тоже уже просто лежат на грядках. Солнце нестерпимо палит, оно в самом зените.
На ужин те же макароны с тушенкой, чай разливают в железные кружки, кусочки сахара лежат прямо на разостланной бумаге. Съедаем все очень быстро. Дежурят Андреевы, они отправляются с ведром, полным посуды, к роднику.
— И песочком ее, песочком — напутствует их Алеша. Галя что— то колдует с девчонками.
Алеша уходит в вожатскую палатку.
Вечереет. Света с Ленкой сидят на бревне, обняв колени, и смотрят на догорающий костер. У костра колдует старший Андреев, он вывалил в багряные угли целый пакет картошки. Изредка прутиком выкатывает почерневший плотный овал из пекла и заталкивает обратно, угли вспыхивает на мгновенье и снова покрываются багряными искрящимися пятнами. Младший приносит охапку хвороста, бросает в огонь; вспыхивает оранжевое пламя, сучья трещат, искры снопами взлетают в небо и долго— долго гаснут. Отблески огня пляшут на лицах девочек, и лица становятся какими— то незнакомыми, взрослыми.
Ира и Леха сидят в стороне и молчат. О чем— то шушукаются Верка с Ольгой. Наташка Парусова — из Загорска — изредка взглядывает в сторону Лехи с Иркой и быстро что— то шепчет Машке Струковой. Бобунов жует сухое печенье, Толик возится около палатки.
Становится заметно холоднее, огонь уже почти догорел, тлеют угольки, оранжевые, багровые, желтые, синие.
— Готово! — Рыжий выкатывает черную обуглившуюся картофелину, — хватай пацаны!
Бобунов хватает черную плотную дымящуюся картошку и начинает перекидывать с руки на руку, дует, пальцы у него быстро чернеют.
Андреев своим прутиком уже катит другую, за ней третью, четвертую. еще, еще. Все обзаводятся своей печенной картофелиной — угольно— черной, с запахом дымка.
Подходит Толик.
— Еще есть?
— Должна быть, поищи.
Толик ищет, разворашивая угли, и находит последнюю, маленькую, уже совсем спекшуюся.
Я перекатываю картофелину так и эдак. Черная запекшаяся корка, плотная с дымом, разламываю, сразу обжигает пальцы, поспешно дую на них. В руках две половинки: середка у каждой светло желтая, от нее идет жар, очень вкусный запах. Немного счищаю черную угольную корку.
— Держи, — Бобунов протягивает на бумажке крупную соль. Макаю картофелину ребром в соль и кусаю, — горячо, но вкусно, необычно. Рядом и другие солят, дуют, едят.
Ира с Лехой сидят все так же рядом и не говорят ни слова. Их порции лежат рядом с ними.
Костер почти догорел. Кое— где еще багровеют красные точки, запятые. Становится холодно, из леса тянет сыростью, ползет белый туман.
Алеша и Галя в своей палатке, полог ее закрыт.
Мы сидим в нашей палатке, в ней можно подняться во весь рост, перед нами разостлано одеяло. Толик вертит в руках пустую бутылку из— под «Буратино».
Ну— ка, пацаны, в кружок. — Мы садимся вокруг одеяла.
— Пошла! — Толик с силой вертанул бутылку, она закрутилась, остановилась и указала на старшего Андреева. Володька немного смутился.
— Девчонки, прошу, пацаны, встаем! Все назад.
Девочки сидят вокруг одеяла, все смотрят, как завороженные, на лежащую бутылку. Пока она указывает на вход. Прямо передо мной ирина спина. Леха сидит рядом со мной, кажется, он немного напряжен.
— Пошла! — протяжно произносит Толик и снова коронным движением закручивает бутылку. Она начинает крутится быстро, затем все медленнее и медленнее, наконец, останавливается и указывает на пространство между Ольгой и Наташкой.
— Наташке целоваться — говорит Ленка, у нее блестят глаза.
— Нет, — Наташка показывает на бутылку, — к Ольге ближе.
— Спокойно, — Толик начинает колдовать, что— то отмеряет растопыренными большим и указательным пальцем. Все смотрят на него. Эксперт Кибрит!
— Наташке! — провозглашает он.
Наташка смущена.
— Володь, давай, — подбадривает Толик.
Володька немного привстает и, неуверенно пригибаясь, подходит к Наташке.
Они вдоем отходят в дальний угол палатки.
— Нет, — кричит Ленка, — не видно, все видеть должны.
Толик направляет на них яркий луч карманного фонарика, он недавно вставил новую батарейку. Красные, как раки, Наташка и Володька смотрят друг на друга. Выражение лиц у них неестественное.
— Целуйтесь, — почти взвизгивает Ленка.
Володька подтягивается к Наташке, его лоб стукает ее голову, она отворачивается и подставляет щеку. Он чмокает ее быстро.
— Готово!
— Нет, в губы, — произносит кто— то из девчонок.
— Володька на мгновение замирает. Затем с силой поворачивает голову Наташки и быстро целует в губы.
— Ну, — разочарованно произносит Ленка, — не считается.
— Ладно, — Толик снова берет бутылку, — пацаны, сели.
Крутится бутылка, останавливается и указывает на Бобунова, садятся девочки, я вижу только их спины. Вот она, Света, спортивная куртка с двуцветным воротником, красный кант по синему.
— Коноплева, тебе повезло, — с иронией говорит Толик.
Я вздрагиваю, бутылочка указала на Свету, и она сейчас будет целоваться с Бобуновым.
У меня начинает немного кружится голова. Бобунов невозмутимо берет светину голову в ладони и целует в губы. Света не сопротивляется. Я облизываю пересохшие губы. Но на лице Светы никакого выражения, словно работу делает. Затем она снова возвращается в круг.
Снова крутится бутылочка, и снова кто— то целуется. Наташка уже второй раз попала, на этот раз с Юриком.
Возникает азарт.
— Жорка! — глаза Толика смеются, на меня строго указывает бутылочное горлышко, — готовься,
Толик заправским движением резко крутанул стеклянный бок.
— Горшкова!
Ира встает и направляется ко мне. Я немного смущаюсь. Ира, конечно, красивая, большие глаза, темные волосы распущены.
— Давай, — это Леха меня подтолкнул.
Я подхожу к Ире немного ближе, еще ближе, вижу перед собой расплывающееся девичье лицо, слышу немного сладковатый запах; вот крупные губы, я касаюсь их, они необыкновенно мягкие, она прижимает немного свои губы к моим, мне кажется, что время остановилось, голова плывет, все сливается.
— Неплохо, — Толик и другие, кажется, на нас особенно и не смотрели.
— Леха! — бутылка указала четко на Лешку. И снова крутится стеклянный сосуд.
Толик даже присвистнул, — Опять Ирка!
— Не буду! — у Иры теперь решительный вид. Леха сидит молча.
— Как все! — Игнаткина говорит почему— то зло, слишком зло.
— Не буду, я только что целовалась.
— Ну и что? — это уже Наташка, — мы тоже по два раза целовались, скажи Маш.
— Конечно! — подтверждает Струкова, — чего это ты не будешь? Все целуются.
— Сказала, не буду, играйте без меня. — Ира встает и решительно выходит из палатки. Тенью за ней выскальзывает Леха.
— Мы так тоже не будем — это уже Ленка.
Забава кончается. Света и Ленка выходят наружу.
Я выхожу тоже, уже темно, в небе не видно ни одной звездочки, сыро и холодно. Около едва тлеющих угольков вижу две фигуры, на одной спортивная куртка, кажущаяся черной, на другой какая— то серая кофта, это Света и Ленка. Я вдруг решительно направляюсь к ним.
— Свет, можно тебя на минутку.
— Ну? — она поворачивает ко мне свое лицо, и я снова удивляюсь, какая она красивая и почему не все в нее влюблены.
— Пойдем, погуляем.
— Куда?
— К роднику.
— Зачем?
— Так.
— Ладно, пошли, Лен, я скоро.
Из палатки выбираются другие девчонки.
— Коноплева, тебе не стыдно? — слышен насмешливый голос Наташки.
— Стыдно, у кого видно, — быстро и едко парирует Света, и от этого выражения мне становится немного не по себе.
Мы молча идем в темноте, почти угадывая тропинку, в тумане теряются перелесок, ближние кусты. Небо совсем темное. Недалеко от нас смутно видна какая— то пара. Подходим ближе и останавливаемся невдалеке. Кажется, нас не заметили. Это Леха и Ира стоят у сосны. Их силуэты хорошо видны на фоне открывающего поля, на Ире лехина спортивная куртка внакидку. Слышно, что Ира плачет, или просто всхлипывает, Леха, приобняв ее, что— то ей говорит.
Мы должны пройти мимо них или вернуться. В эту минуту они нас замечают.
— Кто это? — слышен испуганный голос Иры.
— Это мы, — отвечаю я тихо, как заговорщик, — я и Света.
— Да, Леш, — говорит Света, — это я, не узнал?
— Узнал, куда вы?
— А что?
— Да так.
— Гулять идем.
— Там темно, дороги ни черта не видно.
— Ничего, Леш, мы с Жорой не заблудимся, да, Жор?
— Конечно, не заблудимся.
— Далеко только не уходите, — говорит Леха. Ира прячет у него лицо на груди.
— А если уйдем? — спрашивает Света.
— Лучше не надо.
Я молча киваю Лехе, и мы со Светой уходим дальше.
Я решаюсь и кладу ей правую руку на плечо, она ее не убирает, я пытаюсь немного прижать ее к себе, но чувствую сопротивление.
— Не надо.
— Почему?
— Не надо, и все.
— Ладно, не буду.
— Убери руку.
Я убираю руку.
— Ты мне что— то хотел сказать?
— Так, хотел с тобой немного побыть.
— Зачем? — она поворачивается ко мне. Я плохо вижу ее лицо: светлое пятно и на нем необыкновенно большие глаза.
— Ты мне нравишься, — я произношу эти слова с таким трудом, точно каждое из них застревает в горле и требуется усилие, чтобы его выговорить. Она ничего не отвечает.
— А я тебе? — кажется, я напрасно задал этот вопрос.
— Мне нравится твой характер, — слышу я в ответ.
— Подожди, — я касаюсь ее руки, — Свет, ты мне очень нравишься.
— Ничего не получится.
— Почему?
— У меня уже есть человек, вернее, был.
— Кто?
— Не все ли равно?
Все-таки?
— Парень в Долгопрудном, из нашей школы.
— Понятно.
— Ты, Жора, хороший парень. С тобой интересно общаться, но, понимаешь, я люблю другого.
— Понятно, — мне кажется, что именно так земля уходит из— под ног, ее голос звучит, кажется, где— то далеко— далеко.
— Мне не на что надеяться?
Света пожимает плечами.
— Почему? Надейся.
— Но ты меня не полюбишь?
Света смотрит на меня и, ничего не говоря, идет дальше. Сереет поле, над ним стоит туман, вот, кажется, поворот к роднику. Тропинка почти не видна, а дальше совсем темный лес. Мы долго стоим на краю поля. Света зябко поводит плечами.
— Держи, — я протягиваю ей свою спортивную куртку, и как я раньше не догадался?
— Спасибо, — она кутается в мою куртку.
— Пойдем в лагерь, поздно уже.
— Постоим еще немного.
— Ну, хорошо, — говорит Света, но почти сразу же решительно направляется в сторону лагеря.
У сосны стоят, обнявшись, Ира и Леха, они нас не замечают. Я смотрю на них, и мне становится совсем тоскливо.
Подходим к лагерю. Последний уголек слабо светится на серо— черной поверхности пепла, напоминающей пыльный ковер.
XI
18 июня, во второй половине дня, я шел из кулуба к себе в корпус. Асфальтовая дорожка была пуста — вдруг где— то, очень высоко надо мной ,раздался строгий голос.
«Передаем правительственное сообщение. Сегодня в Москве после продолжительной болезни скончался — поднимаю голову — круглая черная тарелка высоко— высоко, серый столб кажется падает прямо на меня — бывший маршал советского союза Георгий Константинович Жуков.
— Георгий! — я даже вздрогнул, — Георгий, ты что тут делаешь? — вожатая Марина в своем обычном спортивном костюме стояла передо мной. На груди у нее был свисток на шнурке, — а ну живо на веселые старты, сейчас уже начнется.
22 июня
Утром на линейке 22 июня строгий директор произнес небольшую речь, сказал, что вечером после ужина мы отправимся в деревню возлагать цветы к памятнику. Опять на трибуне стояли военные и люди в серых костюмах.
После завтрака к корпусу пришли Алеша с парнем из «первого». Алеша нес охапку спортивных гимнастических палок, он аккуратно положил их прямо на землю перед корпусом. Парень нес в руках целый большой пакет, из него он выложил на столик штук десять— двенадцать консервных банок из— под сгущенки. Банки были все пусты и у них были срезаны крышки.
Алеша взял одну палку с земли, затем банку, приставил банку к концу спортивного снаряда и сказал: «Сейчас будем делать факелы. Нашему отряду поручено, — Алеша немного помолчал, — стоять в почетном карауле у памятника. Мальчики из третьей палаты, разберите палки.
Я схватил палку и покрутил ее в руках, Бобунов и Леха тоже вооружились. Толик стал размахивать палкой и сунул ее под нос младшему Андрееву. В ту же секунду рыжий сделал резкое движение ногой, словно обхватив толиково оружие, я даже не успел увидеть, как палка Толика отлетела на несколько метров в сторону.
— Класс! — не удержался Геша, крутивший палку в руках от нечего делать.
— Отставить! — крикнул Алеша, — Андреев, Новиков, еще раз увижу, — пауза, — факелы нести не будете.
— Да он первый…
— Отставить разговоры! Сейчас будете прикручивать банки проволокой. Проволока тут, — Алеша указал на столик, где лежали куски медной проволоки. — Полученное снаряжение отнести в палаты и, — пауза затянулась, — до вечера не трогать.
После ужина Алеша выстроил нас перед корпусом. В руках у него была бутылка с какой-то желтой жидкостью, рядом с ним лежала куча тряпок.
— Берете тряпку, — объяснял Алеша, — только осторожно, — Алеша сделал паузу, — подчеркиваю, осторожно, очень осторожно, — пауза, — смачиваете в бензине, — он потряс перед нами бутылкой, — кладете все это в банку, поджигаете и…
Алеша проделал всю данную операцию, — Факел готов, затем поджигаем, — он чиркнул спичкой и поднес к банке. Факел вспыхнул желтым пламенем, мы радостно загалдели.
— Должно хватить на полчаса. Без команды ни в коем случае не поджигать, — Алеша посмотрел на нас внимательно, — разобрать матерьял!
Колонна вышла из лагеря уже после восьми, небо заметно потемнело. Вечер был теплый, идти легко, и было слышно, как гудят майские жуки. Мы их вечерами ловили и привязывали к ниточкам, а затем пускали в полет, и они гудели, как вертолеты.
Медленно растянувшись, выходят отряд за отрядом. Деревенские, как всегда стоят поодаль, но теперь с нами были милиция и военные из части.
Колонна растянулась на дороге, спустилась в низину, я держал факел в правой руке, обхватив палку в середине, чтобы рука не устала, впереди еще стояние у памятника с вытянутой рукой.
Шли молча, изредка кто— то скажет пару слов, и снова громкое шарканье ног, чуть похолодало. Пошли вдоль поля, со всех сторон трещали кузнечики, треск был оглушительный. Спуск в низину, и впереди показались дома деревни. Деревенские стояли вдоль дороги. Стало темнеть.
— Построиться в колонну по двое! — донеслось с разных сторон, — в колонну по двое, стано…вись…построится по двое..
Мы как— то все подобрались, перед самым входом в деревню было странное чувство, похожее на сон, небо немного посветлело, когда взошли на пригорок. Часов десять уже. На самом краю деревни стояли жители, по большей части женщины в платках, молча смотрели на нас. Колонна стала выравниваться.
Около каждой избы кто-то стоял, когда мы проходили, нас провожали долгим взглядом, местные пацаны курили, но шуток не отпускали.
Впереди показалась небольшая площадь, в центре памятник. Серебристый солдат со склоненной головой, в плащ— палатке, каска в руке, за спиной автомат. Рядом ним большая плита с десятками фамилий, на памятник светит мощными фарами военная машина. По обе стороны от памятника солдаты с карабинами у ноги. Такие памятники есть едва ли не в каждой подмосковной деревне, но этот произвел на меня неповторимое впечатление, буквально повеяло войной.
Недалеко от памятника мужики в кепках, с двумя-тремя медалями на пиджаках, двое на костылях, один кажется без руки, видно, уже не очень хорошо, быстро темнеет.
В полном молчанье нас выстраивают на площади.
— Зажечь факелы, — шепотом командует Алеша.
Леха чиркает спичкой, и мы быстро протягиваем к нему свои нехитрые приспособления из консервных банок. Вот и мой факел загорелся, он горит красновато— оранжевым пламенем, с легким шипением ветер чуть развевает языки огня.
— Поднять факелы! — Алеша необыкновенно строг.
Мы поднимаем факелы в согнутых руках на уровень груди и выступаем вперед. На нас смотрит вся деревня, колотится сердце, я вижу перед собой освещенную плиту.
Агапов В. И.
Борченков С. П.
Борченков А. П.
Горев И.
Иванов Н. К.
Иванов И. К.
Иванов С. К.
Фамилии, фамилии, фамилии.
Несколько, кажется, пять Сергуненковых, трое Федоровых, шесть Ховриных.
Мы освещены собственным светом факелов, удивительно, как огонь меняет лица, я совсем не узнаю Леху. Вот старший Андреев, огонь высвечивает его неправильные черты: он кажется взрослее на несколько лет.
Я сжимаю факел, а он довольно уже тяжелый, наклоняется, рука подрагивает, немного онемела.
— Дорогие товарищи…— звучит над площадью: в сгущающейся темноте говорит какой— то человек, из—за волнения, стараясь удержать палку с горящей банкой, я не слышу и не разбираю слов.
— Взво-о-о-од!
Скашиваю глаза, солдаты разом подхватывают карабины, вскидывают их над головами.
— Заря-жай!
Гремят затворы.
— Приготовиться к стрельбе.
Все замирает, слышно, как тяжело дышат ребята вокруг, стараясь удержать факелы.
— Огонь!
Сухо трескают выстрелы в полной тишине, бьют по спине, отдают в ноги.
Снова звучит команда, солдаты гремят затворами.
— Огонь! — гремит над площадью
Перезарядить…Огонь! — и снова громкие выстрелы, словно воздух спрессовали и тут же разорвали, как лопнувший пакет.
Рука уже почти не чувствуется, тяжелый факел наклоняется вниз, рядом у ребят тоже покачиваются факелы. У кого— то уже погас, он осторожно отходит назад, пытается раздуть, кто— то помогает, вижу, что и у меня скоро совсем погаснет, уже с трудом удерживаю правую руку левой рукой. Ломит плечо.
Народ начинает расходиться с площади. Мой факел погас, почти у всех погасли тоже.
В полной темноте нас выстраивают, шаркают уставшие ноги, все клюют носами. Усталость ощущается буквально.
Дорогу освещают вожатые с фонариками. Вокруг абсолютно ничего не видно.
— Леха ты?
— Ага, а где Толик?
Из темноты выныривает Толик: «Я здесь».
— Во черт, ни хрена ни видно, ноги не поломай. Сейчас яма будет!
Ночь совершенно черная. В поле потрескивают кузнечики. Над полем, словно настоящее привидение, выплывает полная луна, становится видно, как медленно движется наша растянувшаяся колонна. Кое— где вспыхивают огоньки. До лагеря еще пилить и пилить, а ноги уже заметно устали.
— Молодцы, — рядом появляется довольное лицо Алеши, — устали?
— Есть маненько.
— Ничего, уже скоро, сейчас придете и, — Алеша куда-то исчезает и тут же выныривает, — в койки и сразу спать. — Теперь Алеша исчез окончательно, только видно, как его фонарик вспыхивает то там, то тут.
Мы уже с трудом передвигаем ноги.
XII
Вечером следующего дня все в возбуждении. Леха почти не отходит от Иры, у нее какое-то странное лицо, словно она что-то все время силиться вспомнить.
Снова достаю свои голубые клеши, белую с большими малиновыми цветами рубашку, воротник у нее расходится острыми углами. Облачаюсь в этот наряд. Леха входит в палату с расческой в руке, он красиво причесал свои пшеничные волосы, смочил их и уложил на косой пробор. Прихорашивается высокий Бобунов, он в черных брюках, собирается танцевать с Ольгой.
Входит Толик. Он деловито начинает раскладывать свою светло— серую рубашку.
Толян, где был? — спрашивает Леха, стараясь разглядеть свой пробор в крохотное зеркальце — Ирка, конечно, дала.
— Так
— Во «втором»?
— А что?
— Ничего. Жорка, ну как, ровный?
— Лучше не бывает.
— Сойдет.
Толик выходит, Леха смотрит ему вслед, в палату стучатся. Входит Ира и просит вернуть ей зеркальце.
Первая, кого я вижу, выходя из палаты — Света, на ней черные брюки, клешеные от бедра, блузка белая, с зелеными цветами. Света сегодня изменила прическу — распустила локоны по вискам и стала похожа на портреты женщин из XIX века. Она смотрится в зеркало и через левое плечо оборачивается ко мне, улыбается и кивает. Я на минуту останавливаюсь, но тут же из палаты выскакивает в ярко-красном платье Наташка, у нее накрашены губы, и это очень заметно. Девчонки тут же начинают говорить между собой. Наташка поворачивается в мою сторону, словно в первый раз меня видит. Я делаю вид, что гуляю от нечего делать и выхожу на улицу.
Прощальный вечер в самом разгаре. Музыканты рвут струны, кривоногий басист отплясывает, несмотря на свою огромную гитару; расстегнутый до пупа барабанщик лупит по барабанам и тарелкам, певцы буквально орут в микрофон. Парни из «первого» и «второго» образовали свой круг, там творится что-то невероятное, у них давно расстегнуты рубашки, Володька Буров упал прямо на пол, воздел руки вверх, как в молитве, и вопит «Back to the USSR!». Вокруг стоит дикий рев. У девчонок свой круг, но вот Лариска — девчонка Бурова — худая, красивая, с взлетающим локоном, который закрывает половину лица, ввинчивается в мужской круг, ее принимают с восторгом. Круги начинают перемешиваться, кто— то, оказывается, «отбивает» уже не в том круге, в который хотел войти. Леха отплясывает так, словно это его последний танец в жизни, на глаза Ирки упала челка, она не убирает ее и кажется, что ей уже ничего не видно. Светка танцует прямо напротив меня. Ее глаза полузакрыты, она так двигается, что мне становится жарко. Наташка где— то затерялась.
«Back to the USSR!» — ревет вся столовая.
Мы расходимся глубоко заполночь. Леха обнимает плачущую Иру, они прощаются на дорожке, ведущей в наш корпус. Их никто старается не отвлекать.
Света позволяет себя приобнять, я даже накинул ей на плечи свою бежевую куртку, которую специально для этого взял на танцы и бросил где— то на стуле.
— Ну, вот и все, — говорит Света — и голос у нее печальный. Ночь кажется необыкновенной.
— Свет, ты обо мне будешь помнить?
— Конечно.
— Хочешь, я приеду к вам в Долгопу?
— Зачем?
— К тебе.
— Зачем?
— Так.
Следующий день прошел, как в тумане: кто— то что— то делал, я сам чего— то таскал. Я почти не видел Свету.
XIII
Утром выгнали Бурова. Он ночью гулял со своей Лариской, говорили о какой— то бутылке вина, их застукал директор.
В палату влетел запыхавшийся Толик:
— Виталик москвичей хочет бить! Сказал, всем московским идти к забору, за изолятором.
Холодок пробежал между лопаток
Леха повернулся к Толику:
— За что?
— Из— за Бурова, разозлился, говорят, Лысому губу разбил, тот что— то про Лариску сказал.
В палату вваливается Карлсон. у него огромный синяк под глазом, губа разбита. Из нее сочится кровь, на лице слезы.
— Иванов? — Леха перепрыгивает через койку и встает перед Карлсоном. Тот кивает головой и всхлипывает. Вбегает Колян
— Леха, наших москвичей требуют к забору.
Мне становится не по себе.
— Кто требует?
— Капа с Лысым.
— Иванов там?
— Не видел.
Леха смотрит на нас.
— Никуда не идите. Я сейчас, — он выбегает из палаты.
— Куда ты? — за ним бросается Толик, за Толиком оба Андреевых. Геша кидается за ними. Мы с Бобуновым смотрим друг на друга. Молча поднимаемся с коек и идем вслед за пацанами: ждать в безвестности тяжелее всего.
Спуск к забору. Из— за веток бузины ничего не видно, но, кажется, там что— то происходит. Слышны возбужденные голоса, вскрики. По тропинке из— за кустов бузины выходит парень из «четвертого» — наш, москвич, у него рассечена бровь, он держится за щеку.
Перед кустами, загородив тропинку, стояли Капа с Лысым, перед ними Леха, они загородили пред ним спуск к забору. Позади Лехи оживленно о чем— то разговаривали Андреевы и Геша, поодаль толпились испуганные ребята из «четвертого». Тут же стоял наш Юрик, совершенно бледный, потерянный.
— Юрок, — это вынырнул из кустов бузины Толик, — иди, Иванов требует.
Юрка посмотрел на нас беспомощно.
— Юрка, никуда не ходи, — сказал Леха решительно.
Лысый усмехнулся.
— Королев, иди себе как пришел, никто тебя и не тронет.
— А так ты тронешь? — Леха плюнул прямо под ноги Лысому.
— Давно не получал? — Капа сделал удивленное лицо, — так мы сейчас пропишем. Леха перевел взгляд на него.
— Ты что ли пропишешь? Один раз уже прописал.
— Королев, ты че, фазан что ли? Ты с Долгопы? С Долгопы, ну и вали отсюда. А эти — Лысый кивнул в нашу сторону — пусть идут туда — он кивнул в сторону тропинки, ведущей вниз к забору.
На лехином лице заходили желваки.
— За что вы их?
— А тебе— то что?
— За что?
Ты че, за московских, да? А! Так это тебя девочка московская настропалила — Ирочка. А мы ее… Лысый сделал жест, ударив указательным пальцем правой руки по двум свернутым в кольцо большому и указательному левой. Так, Капец?
— Да ее здесь в прошлом году Никитос с Левобережной. Оп-па!
Лысый и Капа заржали.
Врешь, сука! — Леха чуть не рванулся к Лысому.
— Новик, ну-ка подтверди! — Капа подошел к Толику.
— Я че? — Толик отступил — я ничего не видел.
— А как же ты пел, что Ирка с Никитосом сосалась, а? Ты че, пацан? За базар отвечать надо?
Толик смутился.
— Было? — Леха подошел к Толику.
— Лех, да ерунда это, не было ничего.
— Было, Королев, было, он и кое-какие подробности рассказал. — Оба опять заржали.
— Вот что, Королев, гулял бы ты с Коноплевой, как в прошлом году, — никто бы слова не сказал.
Мне показалось, что меня ударили по ногам. В эту минуту Леха поймал мой взгляд.
— А то ты сразу с двумя хочешь? — Лысый продолжал улыбаться, — это не по-пацански. Делиться надо. Тебе Светочку, нам — Ирочку.
Лысый не договорил, хряский удар откинул его голову, он схватился за щеку, Капа рванул в кусты бузины.
Витааль! — раздался его крик, снизу зашумели кусты, оттуда держась за разбитую губу, вышел еще один наш из «четвертого».
— Затем вышел и сам Иванов, на глаз падала косая челка, рубашка расстегнута и завязана на груди узлом, рукава засучены.
Иванов шел прямо на Леху, ничего не говоря, подошел и вдруг, не размахиваясь, с силой ткнул прямо в лицо. У Лехи окровавилась губа. Второй удар он отбил.
Они дрались на утоптанной площадке с диким остервенением. Иванов наносил удары, не целясь, размахивая то правой то левой рукой, руки у него были длинные, кулаки огромные. Леха держался на ногах, отбивая иногда его удары, но Иванов раз за разом попадал ему то в грудь, то в плечо, Леха закрывал голову, пытался ударить и сам. У Лехи уже была рассечена бровь.
— Ах ты, сука — Иванов начал остервенело молотить руками.
Из-за кустов выскочили Вася и еще несколько долгопских, все они были как-то разгорячены, у Васи в руках суковатая палка.
— Дай ему, Виталя, так его суку, — глаза у Капы горели, — с ним еще в Долгопе разберутся.
Леха увернулся еще от одного удара, и тут Лысый прицелился и ударил Леху ногой, Леха отлетел, в ту же секунду Бобунов схватил Лысого и швырнул на землю, у того только ноги мелькнули в воздухе.
— Бей московских! — зарычал Вася, взмахнув палкой.
Далее все произошло необыкновенно быстро, я даже не понял, как чей— то кулак скользко ударил меня в скулу, я отдернул голову. Капа тянул ко мне свою растопыренную ладонь. Младший Андреев своим непонятным движением выбил из руки Васи палку, она отлетела. Рука Капы заплясала прямо перед моими глазами. Я схватил ее и сразу почувствовал, какая она мускулистая. Он вырвал руку мгновенно, в этот момент кто-то ударил меня в копчик, боль резанула. Старший Андреев махнул кулаком Капе прямо в лицо, в руках младшего уже была палка. Колян дрался с Васей, уворачиваясь от его ударов, рядом мелькал Геша.
— Прекратить!!! — чей-то крик, затем громкая, все оглушающая трель свистка, физрук налетел на Иванова в распахнутом спортивном костюме, как птица, сразу скрутил его, тот захрипел. Леха, сплевывая кровь, стоял на четвереньках. Алеша пытался развести старшего Андреева и Капу, Капа силился достать Андреева кулаком, и Алеша просто отшвырнул его, Капа отлетел, лицо его было бешено.
— Всем стоять!!! — вожатые из «первого» и «второго» вылетали на тропинку. За ними я увидел совершено белое лицо Иры. Острая боль стала тупой, все тело ныло.
XIV
Автобусы стоят на краю берега, мы идем к ним, опять под ногами доски моста. Все выглядят страшно занятыми. Нас больше не рассаживают по отрядам, мы садимся в московский автобус, у некоторых на лице пластырь; долгопские садятся в свои, ребята из Дмитрова и Загорска — в свои «пазики».
Подходит Леха, он в желтой рубашке в черную клетку, галстук повязан аккуратно: это — я видел — Ирка постаралась.
Мы прощаемся с Андреевыми и Гешей.
— За рупь ежиком, — весело кричит Геша и начинает смеяться, бегая глазами туда— сюда. Андреевы, без слов, протягивают нам руки, пожимают их и быстро садятся в пазик. В окне появляется смеющееся лицо Геши.
— Москвичи, по автобусам, — это говорит нам полный мужчина, совершенно лысый, в расстегнутом пиджаке, на нем голубая рубашка и красный галстук — представитель с завода. Ему жарко, он все время вытирает лицо платком.
— Ну, все. — Леха отворачивается и смотрит в сторону.
— Да.
— Держи, — Леха протягивает мне загорелую руку. Я жму ее.
— Занимайся спортом, лучше всего боксом.
Я смотрю под ноги, поднимаю глаза и вижу, как из нашего автобуса быстро выпрыгивает Ира и бежит к нам.
— Ладно, все, Леха, встретимся через год, — я отхожу, еще раз оборачиваюсь и вижу, как Ира подбегает к Лехе.
— Горшкова! — кричит в открытую дверь вожатая из «четвертого» — наша, московская, — ну-ка, заканчивай прощание, не навсегда прощаешься, давай скорей. Сейчас уже отъедем!
Ира вошла в автобус с совершенно потерянным видом и вдруг начала, совершенно не стесняясь, громко, навзрыд плакать, ее усадила рядом с собой Ольга и попыталась тихо успокоить.
— Яхрома, — сказал где-то прямо надо мной Бобунов, — я проснулся, автобус медленно спускался с возвышенности. Бегущий солдат с одной поднятой рукой, в которой зажат автомат, с другой, которой он словно закрывал небо, с взлетевшей полой шинели, делавшей его похожим на птицу, ярко обрисовывался на фоне неба в левом окне.
Наш автобус направлялся в сторону виднеющегося впереди моста.
Май-июль 2012 г.
Леха, Геша, Иванов... (Опубликовано в "Юности")
27.04.2014 21:20