Круглый стол «Великая Отечественная война в современной литературе»

КРУГЛЫЙ СТОЛ "ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА В СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ"

23 апреля, четверг, литературная площадка "На Делегатской"

Участники:

АННА БЕРСЕНЕВА - прозаик
"Опасности современной литературы о войне"

ВЛАДИМИР СОТНИКОВ - прозаик
"Новые повествовательные формы прозы о войне"

АЛЕКСАНДР ГУТОВ - поэт, педагог, заслуженный учитель РФ
"Размышления о преподавании литературы, посвящённой Великой Отечественной войне"

НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ - поэт, эссеист, куратор интернет-проекта "На Середине мира"
"Проза на грани поэзии и поэзия, уходящая в прозу: повесть Игоря Вишневецкого "Ленинград".

НАТАЛИЯ ПОПОВА - доцент Московского педагогического государственного университета, кандидат филологических наук, куратор литературного салона "На Пироговке"

"Традиции и новаторство в современной прозе о Великой отечественной войне"

СЕРГЕЙ ЧЕРЕДНИЧЕНКО - прозаик, литературный критики, директор журнала "Вопросы литературы"

"Современные прозаики о Великой отечественной войне: к проблеме поколений в литературе".

Ведущие: Борис Кутенков, Марина Яуре

Борис Кутенков: Добрый вечер. Мы довольно давно не проводили круглых столов на этой литературной площадке «На Делегатской» (подробные стенограммы прошлогодних мероприятий – о поэзии, прозе, критике и литературном образовании – можно прочитать в журнале «Новая реальность» на портале «Мегалит». Но сегодня особенный повод – совсем скоро мы отмечаем 70-летие победы в Великой Отечественной войне. Тема нашего сегодняшнего мероприятия звучит довольно широко и, прямо скажем, неоднозначно – «Великая Отечественная война в современной литературе»: во-первых, остаётся дискуссионным вопрос о границах современной литературы, что открывает довольно широкий простор возможностей (например, Михаил Павловец, который не смог прийти на этот круглый стол, спросил, можно ли рассказывать о Владимове, Астафьеве. Литература не существует без традиции, и, безусловно, экскурс в недавнее прошлое был бы очень интересным). Во-вторых, тематический диапазон сегодняшних выступлений – опять же, очень широк: здесь и размышления о преподавании литературы в школе, посвящённой Великой Отечественной войне (в выступлении Александра Гутова), и разговор о современной прозе (Сергей Чередниченко, Анна Берсенева, Владимир Сотников, Наталия Попова) и поэзии (Наталия Черных). Кроме того, своё слово скажут гости нашего мероприятия – поэт Фаина Гримберг и поэт, прозаик Игорь Вишневецкий, автор повести «Ленинград», о которой будет рассказывать Наталия Черных.

Марина Яуре: Откроет наш круглый стол Наталия Попова, доцент Московского педагогического государственного университета, кандидат филологических наук, куратор литературного салона «На Пироговке». Тема её выступления – «Традиции и новаторство в современной прозе о Великой отечественной войне».

Наталия Попова: Если проанализировать современную литературу, то мы увидим, что она не возникла откуда-то из небытия, а базируется на достижениях литературы прошлых эпох. Одно из первых произведений о войне, которое можно вспомнить, – «Слово о полку Игореве»: в нем описываются военные события, поднимаются вопросы, связанные с изображением войны. Далее традиция продолжилась – потому что человечество не может измениться, и войны будут всегда, всегда будут какие-то переживания из-за войн и, соответственно, художественная рефлексия на эту тему. 

Какие этапы развития прозы о войне можно выделить? Во-первых, конечно, это проза о войне 1812 года: в этот период были написаны произведения как теми, кто воевал, так и теми, кто осмысливал эту эпоху позже. Из тех, кто осмысливал эту эпоху позже, мы все знаем Льва Николаевича Толстого, а из тех, кто воевал – Фёдора Глинку, написавшего «Письма русского офицера». Позже появилась проза о Крымской войне, проза о Первой Мировой войне (С. Кречетов «В грозных полях», А. Толстой «Все полетело кверху ногами»), затем малоизученная в литературоведении проза о Русско-японской войне (С. Полянский «Атака», А. Дерман «Вернулся», К. Ковальский «Из жизни рядового Семена Незабудкина»).

Следующий этап – проза о Великой Отечественной войне. Можно выделить в этой прозе разные тенденции: это проза, написанная теми, кто воевал – произведения мемуарно-документальные; проза, написанная людьми, которые не принимали участия в войне, но они прочувствовали её благодаря тому, что жили в эту эпоху и переняли чувства, мысли и знания своих родителей; и, наконец, книги современных авторов. Из книг современных авторов, которые чрезвычайно интересны, мне бы хотелось выделить ряд знаковых произведений и, может быть, остановиться на них чуть подробнее.

В современной литературе писатели стали поднимать табуированные темы, о которых никто не говорил ранее – хотя, может быть, какие-то их аспекты затрагивали предшественники. Одним из тех, кто говорил на запрещенные темы, был Анатолий Алексеевич Азольский. Его романы «Клетка», «Диверсант» и другие произведения – это попытка дать нетрадиционный взгляд на военные события. Линия Азольского в литературе, как мне видится, не была продолжена в полной мере, и пока он остаётся абсолютно оригинальным прозаиком. В то же время появился ряд книг, которые сейчас изучаются в университетах и школах: ряд авторов пытается переосмыслить темы, широко освещенные в военной прозе – тут можно назвать повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград» (премия «НОС-2011»).

Игорь Вишневецкий: Правда? А где изучаются? Я вслед за Андре Бретоном считаю, что пока нас не изучают в университетах, мы живы. 
  
Наталия Попова: Я преподаю курс новейшей отечественной прозы в университете и изучаю со своими студентами вашу повесть, ими даже написан ряд курсовых работ по ней, могу прислать. 

Далее мне бы хотелось назвать мифологизированную прозу Эдуарда Бояшова. «Танкист, или «Белый тигр» – совершенно уникальная книга, которая может с удовольствием читаться как студентами, так и учащимися пятого класса. Приведу пример: у меня эту книжку попросил почитать мой одноклассник, принёс её домой, и каково же было его удивление, когда сын-пятиклассник наутро сказал, что книжку прочитал. Он, конечно, понял её по-своему, но то, что эта книга читается детьми, даже маленькими, свидетельствует, что каждый в ней находит что-то своё. Книга очень интересная, и я, будучи, скажем так, девочкой, никогда не думала, что смогу прочитать взахлёб двести пятьдесят страниц описания танков и танковых боев. Эдуарду Бояшову, бывшему учителю истории Нахимовского училища, удалось занимательно рассказать о битве на Курской дуге. 

Следующий автор, которого мне хотелось бы отметить, Эдуард Веркин. Его книга «Облачный полк» получила множество литературных премий (премия «Учительский Белкин», премия им. Бажова, премия И. П. Крапивина и др.) Повести Веркина и Бояшова объединяет дегероизация главного персонажа: желание, в первую очередь, нарисовать человека, а не изображать его подвиги, которые естественны во время войны. «Облачный полк» посвящён Лёне Голикову – пионеру-герою, которого мы все знаем с детства, но Веркин поставил перед собой задачу создать портрет не глянцевого героя, а обычного мальчика. Главная тема произведения – дети на войне – уже была освещена в русской литературе, и здесь можно вспомнить классические тексты: «Ивана» Богомолова, «Сашку» Кондратьева. Мы видим, что эта традиция в русской литературе продолжается и обыгрывается интересно и ново. 

Среди произведений, в которых война занимает, может быть, не главное место, но звучит по-своему, хотелось бы назвать роман Марины Степновой «Женщины Лазаря». В нем нарисована удивительная героиня, которую зовут Маруся, и, если вспомнить, на каких героинь в русской литературе она похожа, то это Агафья Матвеевна Пшеницына из «Обломова» – женщина, создающая из своего дома место, откуда никто не хочет уходить, потому что в этом доме царит любовь. Маруся в годы Великой Отечественной войны объединяет своей любовью вокруг себя обездоленных и все силы отдаёт брошенным детям и их матерям, умирающим в эвакуации от голода. 

Следующий автор – Людмила Улицкая и ее нашумевшая книга – «Даниэль Штайн, переводчик». В этой книге есть целый блок, посвящённый юности главного героя, служившего писарем в гестапо. Сослуживцы принимали его за немца, хотя он был евреем. Работая с документами, Даниэль узнал, что гетто собираются уничтожить. Он спас людей, а сам пошёл, что называется, на костёр. Но судьба его хранила, и дальше в книге нарисована совершенно удивительная жизнь. Мне кажется, эта книга может привлечь внимание преподавателей, потому что в ней рассказывается о человеке и проблеме выбора – это тема, вечная для русской классики, которая ранее поднималась таким писателем, как Василь Быков.

Назову ещё две книги: Даниил Гранин «Мой лейтенант» – книга замечательна не только как художественное произведение, но и как житейский факт: впервые писатель, которому девяносто два года, остаётся в этом возрасте адекватным, плодотворно работающим и создающим произведения, входящие в сокровищницу русской литературы. В этой книге меня поразила история, которую я не знала: Гранин подробно описывает, как Ленинград несколько суток был практически не защищен от входа фашистов, не была еще организована оборона города, но почему-то Гитлер – и это историческая загадка – не отдал приказ войти в Ленинград. Как очевидец тех событий Гранин описывает, что после жестокого боя за Петергоф он сел на трамвай и поехал в центр. По дороге кондуктор стал требовать у него билет – горожане не понимали, что враг так близко.

Сейчас появилось множество произведений о других, более поздних войнах – о войне в Нагорном Карабахе, Чечне, Афганистане. Я не буду перечислять фамилии писателей, но что любопытно: в их произведениях мы видим реминисценции из военной прозы о Великой Отечественной войне. Например, вышла повесть Алексея Козлачкова «Запах искусственной свежести», и в этой повести чётко прослеживается традиция лейтенантской прозы: Быкова, Васильева, Бондарева, Бакланова. Современные авторы пишут о другой войне, но используют сюжеты и мотивы из прозы своих предшественников.

И последняя мысль моего выступления: сейчас, в связи с 70-летием Победы и повышенным вниманием к проблеме патриотического воспитания, я наблюдаю две опасные тенденции. Одна – это лжепатриотизм, когда руководство учебных заведений заставляет учителей и детей участвовать в каких-то абсолютно дичайших бездушных патриотических акциях, которые проводятся ради галочки. А другая опасная тенденция – когда детям начинает внушаться, что среди русских солдат, воевавших в Великую Отечественную войну, могли встречаться насильники и убийцы, а среди немцев, пришедших на русскую землю, были пианисты и писатели, которых вынудили воевать. Я слышала подобные доклады и видела преподавателей, эти вопросы поднимающих, и даже знакомилась с магистрантами, которые пытались писать исследования на эту тему. И мне кажется, что сейчас начались опасные игры вокруг темы Великой Отечественной войны, потому что мы живём в очень неспокойное время.

Борис Кутенков: Спасибо, Наталия. Следующий доклад – Александра Гутова, поэта, заслуженного учителя РФ: «Размышления о преподавании литературы, посвящённой Великой Отечественной войне».

Александр Гутов: Говоря о литературе, посвященной Великой Отечественной войне, нужно разделить вопрос на несколько составляющих. Мне видится ряд вопросов, связанных с этой темой. 

Первый. Отличается ли чем-нибудь литература, посвященная Великой Отечественной войне, от любой другой художественной литературы?

Второй. Что именно мы собираемся раскрывать: исторические знания о войне или художественное совершенство литературного произведения, совпадают ли эти категории?

Третий. Есть ли настоящая (в нашем понимании) классическая литература, которой суждена долгая жизнь и которая была бы посвящена Великой Отечественной войне, и если есть, – то какой список можно было бы рекомендовать.

Я бы выделил еще один вопрос, имеющий отношение к предыдущим: каковы образцы русской классической литературы, посвященной теме защиты своего Отечества, которые могли бы подготовить к восприятию литературы о Великой Отечественной войне. А отсюда и очень, как мне представляется, важный вопрос: почему все-таки литература о Великой Отечественной не создала свою «Войну и мир», с каким бы исключительным уважением мы ни относились к плеяде военных писателей.

На первый вопрос я бы ответил так. Литература, посвященная войне, а особенно Великой Отечественной, отличается от другой литературы способностью раскрыть перед читателем такой опыт жизни, такое знание о ней, которое практически невозможно было увидеть никогда до изображенных в ней событий. Некоторое исключение составляют произведения о Гражданской войне, и в первую очередь «Тихий Дон» и «Конармия», но в них есть многое из того, что не составляет главную проблематику произведений о Великой Отечественной.

Это опыт человека, столкнувшегося не просто со смертью, а с необходимостью преодолеть невероятные трудности, найти в себе силы, сформировать ряд ценностей, которые могли бы помочь в исключительных условиях стать солдатом и остаться человеком. Это новое знание о человеке, его возможностях, его способности преодолевать испытания, как мне представляется, и составляет художественную основу произведений о Великой Отечественной войне. Он роднит писателей военного поколения с русской классикой прошлого. 

Но этот опыт иногда был за пределами человеческого. Смог ли он войти в литературные произведения?
Здесь мы перейдем ко второму вопросу. А можно ли рассказать в произведении искусства, – то есть в таком тексте, для которого отбирается материал, создаются какие-то художественные приемы, что-то по художественным причинам бракуется, – можно ли рассказать в таком тексте то, что произошло с нашим народом, с семьями советских людей, с каждым человеком в отдельности в те страшные годы? И что мы преподаем на уроках? Этот невероятный опыт или художественное произведение?  

Из опыта своего преподавания я могу сказать. Очень часто на уроках по данной тематике начинает преобладать желание раскрыть на основе произведения правду о войне, как она на сегодняшний день известна, слишком уж обжигающий материал, особенно посвященный первым двум годам войны. Отступление, массовое бегство гражданских, окружение целых армий, бегство начальства, паника в октябре в Москве, едва не занятая немцами Москва, блокада Ленинграда, оборона Севастополя и трагическое ее завершение, прорыв противника к Сталинграду и многое-многое другое – все это просто требует эмоционального вовлечения учеников в материал. Здесь я должен сказать, что совершенно не разделяю точку зрения на то, что для современных учеников события Великой Отечественной войны – это уже нечто вроде Троянской войны, о чем любят рассуждать некоторые. Во-первых, события Троянской войны можно раскрыть как совершенно потрясающую правду о жестокости войны – надо только Гомера внимательно читать, а во-вторых, от современного подростка тринадцати-шестнадцати лет война отделена тремя, а не двадцатью поколениями, и при желании учителя всегда можно найти способ вовлечь ученика в описываемые события, привлекая самый непосредственно связанный с его семьей материал.

Я каждый раз, начиная разговор о лирике войны, прошу учеников поговорить с их родными о том, какой след оставила война в их семьях. К сожалению, их родители, и даже их бабушки и дедушки, сами родившиеся уже после войны, часто ничего не знают и не хотят знать об истории собственной семьи в XX веке. Но наша задача, если мы действительно хотим обратиться к этой теме, найти способ раскрыть и историю их собственных семей. Иногда удается узнать и о наградах прадеда или прабабушки того или иного ученика, о том, кто и где оказался во время войны, помочь им понять, что за орден или медаль хранится дома, какие события связаны с их родственниками. Тут должно быть только одно условие: вы сами должны чувствовать в себе уверенность в том, чтобы этим заниматься на уроке. Учитель должен быть абсолютно уверен в необходимости того, что он делает на уроке (в выборе произведения, в его достоинствах, в необходимости знакомства с ним учеников того или иного возраста).

Я всегда чувствую, что на уроках, посвященных Великой Отечественной, решаю особые задачи. А что же художественные задачи? Говорить ли о поэтических тропах, особых эпитетах, интересных антитезах в произведениях о войне? Есть ли в них настоящая художественная составляющая?

Я считаю, что для серьезного разговора о литературе войны и литературе, посвященной войне, нужно выстроить некоторую лестницу постижения материала и для каждой ступени выделить свои задачи.

Я сам начинаю разговор в восьмом классе с песен времен войны, исходя из того, что песня – лирическое произведение. Здесь осторожно подходим к жанровому разнообразию песен, к их исключительной эмоциональной наполненности. Песня-гимн Великой Отечественной войны – «Вставай, страна огромная» как раз и строится на антитезе света и тьмы. Я советую учителям литературы никогда не забывать, что фашистская Германия была страной, построенной на чудовищной ложной идеологии преобладания одного народа над другими, что все эти современные разговоры о сходстве советской и нацистской идеологий, форм правления и т. д. – сознательная (чаще всего) ложь. Советский Союз был созданием необыкновенно сложным и многоплановым, поэтому он создал подлинное искусство, сумел справиться с чудовищно сильным противником, нашел в себе те силы, без которых этой победы бы не было. Вот это и должно быть в основе разговора о лирических произведениях войны.

В лучших песнях и лирике времен войны не было ничего, кроме исключительной человечности, мечте о возвращении домой, воспоминании о семье, о близких, о любимых, о мирных днях. Это обязательно должно прозвучать на уроках. Само появление этих лирических шедевров, которые до сих пор, даже на нашей часто пошлой эстраде, продолжают звучать – таково огромное эмоциональное их воздействие – свидетельствует о правде защитников Родины. Эти песни – феномен. Многие ли песни переживают десять-двадцать лет, а эти пережили семьдесят, и звучат. Не бойтесь относиться к ним как к своеобразному искусству. Это лирика, исключительно лирика, но очень сильная в своих эмоциях. В этих песнях есть важная художественная составляющая – это антитеза, лежащая в их основе: любовь, тепло, родной город, дом, уют, с одной стороны, и открытое пространство, холод, степь, снега под Москвой, смерть, с другой. Это наследие «Капитанской дочки», «Войны и мира», «Белой гвардии», независимо от того, помнили ли авторы об этом наследии. А потом будет легче обратиться к «Василию Теркину», в котором эта же антитеза составляет основу всей «Книги про бойца».

Здесь я затрагиваю третий вопрос – начинать разговор надо с лирики, с песен, а потом переходить к стихотворениям. И на первом месте здесь, конечно, имя Константина Симонова – всего лишь три-четыре его стихотворения. Но каждое из них – веха. «Майор привез мальчишку на лафете», «Родина», «Ты помнишь, Алеша» и «Жди меня». Два последних, как мне представляется, обязательны для изучения в школе. В них и появляется впервые это художественное начало. Но Симонов привнес еще одну важную тему. Он первый нашел в литературе словесное воплощение для тех ценностей, которые придется защищать. Об этом стихотворение «Родина». В нем широкой, покрытой сеткой меридианов, несколько абстрактной родине противопоставлен пейзаж: клочок земли, припавший к трем березам, дорога за леском, речонка со скрипучим перевозом, песчаный берег с низким ивняком. Это не банальность изображения «босоного детства», а открытие, приведшее к формулировке важнейших ценностей.

Стихотворение «Ты помнишь, Алеша» – миниэнциклопедия, помогающая понять, почему все-таки была одержана победа. Здесь Симонов сумел соединить историю дореволюционной страны с современной, и только это стало моральной основой будущей победы. Эту же тему потом мы увидим в образе традиционно удачливого русского солдата Теркина; похожего на него и потому носящего имя, образованное от имени Василия Теркина, старшины Васкова. Это художественные моменты. Обратите внимание в стихотворении Симонова на строчку «Весь в белом, как на смерть одетый, старик». В чистое оделся перед дуэлью Пушкин – запись Жуковского, в белых чистых рубахах перед Пьером появляются ополченцы под Можайской горой. Эти детали говорят нам о неслучайности образов Симонова, об их художественной убедительности. И таких моментов в этом стихотворении немало. Я говорю про стихотворения Симонова, про «Василия Теркина» не из некоторого особого уважения к этим хрестоматийным произведениям, а как о подлинно художественных произведениях. После Симонова надо говорить о Твардовском.

В лирике Твардовского нужно выделить очень «толстовскую» ноту – чувство стыда: «Я знаю, никакой моей вины…», «В тот день, когда окончилась война…». Это опять же художественные моменты. 

Мы уже касались того, что образ Василия Теркина пришел из фольклора, посвященного удачливому солдату. Это тот фундамент, который позволяет Теркину остаться в литературе. 

Тема тепла и холода, то есть войны и мира – основа поэтического мира книги про Василия Теркина. «Люди теплые, живые, шли на дно, на дно, на дно», «Бой в болоте», «На снегу Василий Теркин неподобранный лежал», размышления о временах года в главе «Кто стрелял». Это создает цельность художественного мира книги, а значит и ее художественную ценность.

Тему весны в лирике войны раскрыл замечательный поэт Алексей Фатьянов: «Соловьи», «Майскими короткими ночами», «На солнечной поляночке». Он и стал последним лириком войны и первых послевоенных лет. 

Есть в лирике войны одна особенность, которая вызывает у эстетов некоторое пренебрежение к этому виду творчества. Лирика войны была настолько слита с настроениями народа, что стала настоящим его, народа, голосом. Такое в прошлом было, кажется, только с произведением «Певец во стане русских воинов» Жуковского. Сама вовлеченность народных масс в историю в годы Великой Отечественной войны и продиктовала эту особенность лирических произведений. Отсюда и феноменальная популярность стихотворения «Жди меня». Симонов просто проговорил то, что чувствовали миллионы. Эта молитва времен войны – самое народное стихотворение двадцатого века. К нему именно так и надо относиться.

Произведения Ольги Берггольц, как мне представляется, скорее, дают нам возможность коснуться темы чудовищной блокады Ленинграда и того, что с этим связано. Трагическая судьба Берггольц вызывает настоящее сочувствие, есть в начальных ее стихах знаменитой книги подлинное дыхание войны. Может быть, кто-нибудь сочтет необходимым говорить именно об ее произведениях.

Я считаю, что настоящая лирика о войне была создана только на войне или сразу после нее. Можно упомянуть стихотворение Юрия Белаша «Пехоту обучали воевать». 

А вот ставшее уже легендарным стихотворение Семена Гудзенко «Когда на бой идут…» приводит нас к вопросу о том, какое новое знание о человеке дает литература о войне. Не надо бояться говорить на уроках об этом опыте. «И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую». Чем страшней была война – тем значительней победа. Без знакомства с первой частью этого положения никогда не добиться настоящего вовлечения подростков в тему войны. 

Этот опыт слышится и в удивительном четверостишии Юлии Друниной «Я только раз видала рукопашный…»

Есть в русской литературе XIX века сцена, которую можно назвать предтечей строк Гудзенко и Друниной. Это сцена рукопашного боя в рассказе Толстого «Севастополь в мае».

«Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел как пьяный. Но вдруг со всех сторон заблестело мильон огней, засвистело, затрещало что-то; он закричал и побежал куда-то, потому что все бежали и все кричали. Потом он спотыкнулся и упал на что-то — это был ротный командир (который был ранен впереди роты и, принимая юнкера за француза, схватил его за ногу). Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: «Коли его! что смотришь?» Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. «Ah! Dieu!» (О Господи! – франц.) — закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза».

Самое поразительное в этой сцене то, что Пест на какой-то момент потерял себя и увидел себя же со стороны. Такое не происходит в обычной жизни. Для этого надо оказаться в ситуации, хотя бы отдаленно напоминающей описанную Толстым. Вот это и есть тот опыт, который дает война.

В русской классической литературе на самом деле не так много произведений, в которых бы говорилось о защите отечества. «Полтава» и «Бородино» и «Тарас Бульба» написаны авторами, которые не участвовали в войне, или, как Лермонтов, в то время еще не участвовали в войне. А вот «Валерик» Лермонтова уже выходит за пределы этого ряда, он ближе к Толстому и литературе XX века. Поэтому мне представляется, что в школе надо обязательно найти время хотя бы для двух первых рассказов Толстого из цикла «Севастопольских рассказов». Именно с Толстого, с «Севастопольских рассказов», начинается подлинное изображение войны в мировой литературе и поведения человека на войне. Таких сцен, как приведенная выше из «Севастополя в мае», в рассказах Толстого множество. От них шла прямая дорога к «Войне и миру».

Проза времен войны и о войне стала последним этапом осмысления как самой войны, так и поведения на ней человека. У каждого преподавателя есть свой ряд писателей, который он считает нужным приводить. Но я думаю, что имена Василя Быкова и Бориса Васильева, Юрия Бондарева и Вячеслава Кондратьева, Константина Воробьева и Владимира Богомолова, Виктора Некрасова и других замечательных авторов совпадают почти у всех. 

В каждом из произведений этих авторов есть свои замечательные художественные находки.

Есть и то, что их объединяет. Это открытие, сделанное на войне и Борисом Васильевым, и Василем Быковым, и другими. Если ты не погиб в данном бою, не успел выполнить свою задачу – за тебя погиб другой. Такова цена каждого шага на войне. Интересно, что этой темы нет в произведениях Толстого, нет у Ремарка, нет в произведениях о Гражданской войне.

Почему? Потому что Великая Отечественная война потребовала от человека исключительного отношения к чувству долга, не виданного ранее и, самое главное, осознанного. Поэтому каждое минимальное отступление от выполнения такого долга, даже на самом малом участке войны – немедленно вызывает в душе героя нечто вроде угрызений совести. Именно теме совести посвящены лучшие страницы прозы о войне, теме осознанного выбора, что и вызвало выбор сюжетов, посвященных таким ситуациям, в которых герой должен сам решить: будет ли он принимать участие в событиях или нет. Таковы партизаны и подпольщики Быкова, не числящийся в списках лейтенант Бориса Васильева, его же оторванные от основной армии девушки и старшина Васков, оказавшиеся на передовых позициях артиллеристы повести Юрия Бондарева «Горячий снег». Сами авторы не раз говорили, что они пишут не столько о войне, сколько о человеке на войне.

Я для себя выделяю «Сотникова», потому что в нем есть интересные моменты, чисто художественные. Это и спор с произведениями Аркадия Гайдара, посвященными теме «дети и оружие». Отец запрещал Сотникову прикасаться к наградному маузеру, считал, а, следовательно, и автор, что дети и война, оружие – несовместимы. И спор о том, может ли интеллигент быть участником тяжелых, трудных событий, совершить осознанный подвиг, как его совершает интеллигент Сотников, а Рыбак, наследник героев, подобных Морозке Фадеева, оказывается трусом. Здесь же и проступающий в образах этих двух героев архетип – Иисус и Иуда, особенно педалированный в фильме Ларисы Шепитько «Восхождение», и тема мнимого предательства тех, кто оказался на оккупированной территории – образ старосты Петра, и образы тех, кто пошел в услужение к оккупантам намеренно, и тема судьбы еврейского народа в образе девочки Баси. Все это делает произведение Василя Быкова настоящей литературой, со своими мотивами, закономерностями, неслучайностями в выборе материала.

Но каждый учитель может найти в произведениях о войне то, что близко ему и что он считает необходимым дать на уроках. 

И все-таки: почему литература о Великой Отечественной войне не создала и, вероятно, уже не создаст своей «Войны и мира»?

Я думаю, это произошло потому, что эпопея Толстого стала воплощением его особого художественного восприятия мира, продиктованного особой поэтикой толстовского эпоса. «В «Войне и мире» я любил мысль народную» – это не просто фраза, ставшая хрестоматийной. Это тот внутренний источник света, который, как у Рембрандта, освещает каждый фрагмент эпопеи. Писатели военного поколения никогда не искали для себя такого единого взгляда на мир, потому что их и так объединяла с народом общность судьбы. Для Льва Николаевича исключительно важны темы внешнего и внутреннего, продиктованные социальным устройством России – автору ближе те, кто «близок к народу». Для советского писателя все эти актеры – Мюраты, князи Василии, Наполеоны – совершенно не важны. А ведь актерство, с одной стороны, и искренность, с другой – важнейшая антитеза, которая держит «Войну и мир». Выросший в природной среде Ясной Поляны, знакомый с ежегодным ритмом крестьянского труда, понимающий мир дворянского воспитания с его танцами, скачками, охотой – Лев Николаевич наполняет свои произведения этим ощущением ритма, музыкальностью, которые объединяют многих его героев. Это поэтика, поэзия «Войны и мира», которая придает гигантской фреске цельность. Ростовы музыкальны, ритмичны, поют, охотятся, танцуют, слушают в церкви службы, Болконские – иные. В редчайший момент совпадения внутреннего ритма князя Андрея и Ростовых – князь «угадал» чувства Наташи и пригласил ее на танец. Таких моментов в эпопее Толстого множество. 

Историософия Толстого была настоящим открытием – оказывается, исторический деятель выражает волю множества людей, которые стоят за ним. Во времена Толстого это было новым и стало еще одним мощным поэтическим элементом взгляда Толстого на действительность.

В двадцатом веке после смерти Булгакова, фактического изъятия Платонова из литературы, – таких общих поэтических систем уже не создавалось.
Для лейтенантов, из рядов которых вышла военная плеяда, – проблемы внешнего и внутреннего, актерство исторических деятелей или их близость к народной правде, тонкое чувство ритма или глухота в отношении к нему и т. д. не были важны. Их интересовало другое, их интересовало личное участие человека в событии, плата за их, оставшихся в живых лейтенантов жизнь, они всегда помнили, что остались в живых потому, что кто-то погиб за них. Писателей военного поколения очень интересовала тема выбора, продиктованная пониманием того, что на войне от советского человека вдруг понадобилось то, что в мирной жизни глушилось, исчезало – инициатива, самостоятельное решение. Их интересовали вопросы поведения человека в определенных социальных условиях больше, чем вопрос, что есть человек. Они очень хотели донести хотя бы небольшую правду о том, чему были свидетелями, в то время как официальная пропаганда всячески эту правду изымала и вымывала из сознания. Поэтому их произведения стали размышлениями об этих вопросах. Можно сказать, что поэтическое (то есть создание своего своеобразного мира и языка) их интересовало меньше социального. 

Война была еще так недалеко, в ней участвовали гигантские людские массы, опыт был столь всеобщим и памятным, что любое его воплощение в каких-то сверхиндивидуальных формах могло быть не воспринято читателем. И не могли вчерашние советские школьники, ставшие участниками войны, создать какие-то необыкновенные формы отражения действительности. Они были практически оторваны от опыта Серебряного века с его индивидуализмом художественных систем. А когда пришло время для таких необыкновенных систем, выяснилось, что у их создателей нет никакого опыта участия в Великой Отечественной войне. Литература о Великой Отечественной войне останется исключительно своеобразным художественным опытом, к которому необходимо обращаться, потому что этот трагический опыт сам по себе бесценен.

Марина Яуре: Хотелось бы предоставить слово Сергею Чередниченко – прозаику, литературному критику, директору редакции журнала «Вопросы литературы» – для доклада «Современные прозаики о Великой отечественной войне: к проблеме поколений в литературе».

Сергей Чередниченко: Я буду говорить именно как литературный критик. В 2010-м году в издательстве «Лимбус-пресс» вышла книга «Четыре шага от войны» к 70-летию с начала Великой Отечественной войны, – произведения тринадцати прозаиков (с 1949 по 1981 годы рождения) – на которую я писал рецензию («Октябрь», 2011, № 4). Там я дал оценку этому проекту – не литературному, а именно издательскому: «Лимбус-прессом», вдохновлённым, как я понимаю, Вадимом Левенталем, была предпринята попытка разделить писателей, живущих и пишущих сейчас, на четыре поколения, которые появились после войны. Есть теория, что каждые пятнадцать лет в литературу приходит новое поколение – так это или нет, отдельный большой разговор, но именно с этой точки зрения посмотрели на эту проблему издатели. Первое послевоенное поколение – это Сергей Коровин, Владимир Шаров, Леонид Могилев. Затем – Максим Кантор, Игорь Сахновский, Илья Бояшов, Олег Ермаков, Павел Крусанов. Третье поколение – Александр Терехов, Александр Карасев, Герман Садулаев. Ну и последнее поколение – те, кто родились в восьмидесятые: Наталья Курчатова и Вадим Левенталь.

Я всегда, говоря на разные темы, высказывался против всякого рода групповщины в литературе: поколенческой, направленческой, идеологической – какой бы то ни было. Мне кажется, что это искусственная, упрощающая попытка классифицировать писателей. Вот и книга «Четыре шага от войны», в которой собраны рассказы на тему войны, лучшим образом демонстрирует, что поколение – это внешний по отношению к литературе фактор. Гораздо важнее оказывается масштаб таланта, индивидуальное качество этого таланта и масштаб личности. Только индивидуальные писательские качества имеют значение, а не внешние, не социальные, не поколенческие. 

Какой же итог можно подвести, говоря об этом издательском проекте? Я прочитаю отрывок из рецензии: «если влияние фактора времени и присутствует, то проявляется оно не в том, когда родились и сформировались авторы, а в том – когда были написаны произведения. Лучшие вещи антологии (за исключением отрывка из романа Кантора) посвящены изображению не войны, а человека на войне. Война предстает в этом сборнике не государственной и даже не народной (что традиционно для русской литературы), а отдельным, частным делом. В этом смысле антология больше рассказывает не о «сороковых роковых», а о нулевых годах XXI века, когда в литературе (да и в жизни) преобладает зацикленность на индивидууме, погруженность в мир личности, почти отчужденной от социума. Но может быть, внимание современных писателей к военной теме как раз и является свидетельством поиска общего дела и объединяющих смыслов». 

А если говорить о частностях, которые в этой книге представлены, то мне кажется, что в каждом поколении есть более или менее сильные писатели, и каждый решает на материале этой темы – Великой Отечественной войны – какие-то свои проблемы, важные лично для него, проблемы, которыми он занимается и в других своих вещах, но можно решать их на материале в том числе и военном.

В книге представлены два автора, прошедших войну – это уже упоминавшийся Олег Ермаков, участник афганской войны, и Александр Карасёв, воевавший в Чечне. Они – представители разных поколений, время, в которое они вошли в литературу, разное, но между ними, как оказалось, есть нечто общее. Это общее – конфликт между эстетическим и этическим, идущий, на мой взгляд, от лейтенантской прозы. Лейтенантская проза сформировала представление о том, что писатель не имеет морального права писать о войне, на которой лично не был. Самый острый конфликт, связанный с этой проблемой – здесь я немного отступлю от темы – произошел в 2008 году после выхода романа Владимира Маканина «Асан». Это о чеченской войне, на которой Маканин, естественно, не был. Помните, как на Маканина накинулись писатели, побывавшие на этой войне – Бабченко, Прилепин, тот же Карасёв. Это был и поколенческий конфликт, и эстетический, но в большей степени именно этический. Если утрировать, они говорили: как вы, Владимир Семёнович, ни разу не побывав в Чечне даже как турист, смеете писать о тех местах, по которым мы на пузе проползли под чеченскими снайперскими прицелами… 

Так вот, возвращаясь к теме… Ермаков и Карасёв не пишут о событиях Великой Отечественной войны. Их рассказы написаны от лица внуков тех, кто прошел эту войну. Например, у Карасёва в рассказе «Предатель» мальчик пытается расспросить деда о том, как он воевал, как бил фашистов. Но дед отнекивается. А пьяница-сосед говорит ребёнку: мол, твой дед воевал во власовской армии. А значит, был предателем. Для мальчика это оказывается потрясением. 

Другой писатель, Максим Кантор, – скорее идеолог. В антологии представлен отрывок из его романа «Красный свет», где он говорит не только о войне и о личности Гитлера, но и о том, что важно сказать именно для самого Кантора. Напомню, что у него есть книга публицистики, которая называется «Медленные челюсти демократии». И говоря о Гитлере, он перекидывается уже на демократию, на послевоенный либеральный проект. Позволю себе привести небольшую цитату, очень актуальную в наши дни: «Я пишу эти строки и удивляюсь современному прогрессивному миру: многое из намеченного злодеем Гитлером воплотили в жизнь его прямые противники. Его поступки мир осудил – но свершения его противников мир принял, как благо. Посмотрите: от мелочей до главного – западная цивилизация усвоила уроки Гитлера. Гитлер раздробил Чехословакию, создав независимую Словению, но именно это и повторил сегодня либеральный мир. Гитлер вооружил албанцев, создав Косовский легион СС, который проявил себя исключительно в расстрелах сербского населения, но именно это и произошло сегодня вновь по мановению демократической руки. Гитлер старался расколоть славян на украинцев и русских, так впоследствии и случилось, но уже не его волей. Гитлер объявил нордическую расу господствующей – и сегодня мы наблюдаем, как стараниями англосаксов это господство стало реальностью». Основная идея, в лоб выраженная Кантором, заключается в том, что демократия, установившаяся после Второй мировой войны, привела к гораздо большим – количественно – человеческим жертвам, чем Первая мировая война, Вторая мировая война и так далее. Там есть доказательства, публикации по этому поводу. Это точка зрения, имеющая право на существование. 

И ещё один автор, о котором я хотел бы сказать, – представитель младшего поколения, Вадим Левенталь (1981 г. р.), написавший такую, в общем, полусказочную вещь. Она называется «Доля ангелов» и основана на воспоминаниях, которые были в его семье и которые, может быть, он помнит из детства: о своих бабушках, о том, как они выживали в блокадном Ленинграде. Это вещь, написанная на материале войны, но говорящая об очень важных нравственных ценностях, всегда затрагиваемых русской литературой. Там есть важный эпизод: умирает один из родственников, на него уже получены продовольственные карточки, и героиня повести, юная Света, относит эти карточки обратно в контору, хотя могла бы воспользоваться ими и иметь больший паёк. Но в ее представлениях это было бы нечестно. При этом вопрос о честности и даже о чести важен для самого писателя – и, быть может, он обращается именно к тому поколению, к которому принадлежит. 

Вот таковы индивидуальные писательские миры, вот такой разговор ведут авторы этой антологии о современных проблемах. По моим ощущениям, мы уходим всё дальше от войны и сейчас переживаем последний момент, когда на таком животрепещущем материале может быть написано что-то настоящее. Но это уже материал памяти, который хранится внутри семей. 

Борис Кутенков: Спасибо, Сергей. Наш круглый стол продолжит Анна Берсенева. Тема её выступления – «Опасности современной литературы о войне».

Анна Берсенева: В первую очередь я должна выразить восхищение учителями, которые занимаются сейчас преподаванием литературы о войне. Потому что жалкие два или три часа в неделю, которые выдали на изучение литературы вообще – и то бы их убрали с удовольствием, непонятно, правда, чем заменив, – оставляют мало возможностей. При этом учителям литературы еще и приходится исходить из того, что по истории у детей знаний ноль и под видом истории им часто преподаются сомнительные идеологемы. Где-то, наверное, повезло детям – в специально выделенных резервациях – но не надо особенно на это рассчитывать. Чаще учителям литературы приходится начинать буквально с нуля: знаете, дети, вот была битва под Москвой тогда-то, словом «ополчение» называются на самом деле вот эти вот студенты и близорукие люди, которые пошли воевать и погибли все как один… Донести это до детей – задача невыполнимости невероятной. Поэтому я восхищаюсь людьми, которые это делают. 
Недавно на подготовительных курсах в Литинституте, где абитуриенты выступают с текстами, которые они собираются подавать на творческий конкурс, одна девушка читала небольшой рассказ, на мой взгляд, немного наивный – о том, как старый человек был ребёнком и видел войну. Я даже не спрашивала, откуда у неё этот материал: где-то прочитала, кто-то рассказал… Нельзя сказать, чтобы это было что-то сверхоригинальное: материала такого рода довольно много в документальном поле. И вдруг молодой человек, чуть постарше, чем основная масса желающих поступать, лет двадцати, наверное, сказал: «Мы ведь ничего не знаем о том, что было во время Великой Отечественной войны. Хорошо, если кто-то видел живого человека, который прошёл войну и может что-то рассказать… А на самом-то деле мы совсем не знаем, как там всё было». Я была совершенно потрясена и сказала ему: «Антон, о том, что и как происходило на войне, написаны тома – и документальных, и художественных произведений. Выбор гигантский – есть книги, написанные людьми, которые воевали и рассказали об этом в 1946-м году, и теми, кто написал об этом в пятидесятые, и теми, кто написал во время краткой оттепели 60-х… И вы рассчитываете только на тех, кто ещё жив и в состоянии вам лично и устно об этом рассказать?» Причем это ощущение абсолютной «tabula rasa» у молодых людей можно отнести не только к Великой Отечественной войне, но и к любому периоду нашей истории – к сталинским репрессиям, к перестройке. К сожалению, сейчас рассчитывать на то, что молодые люди что-то знают, просто не приходится. 
Они действительно, нравится нам это или нет, относятся к истории войны так, будто всё это происходило с какими-то совсем другими людьми. «Они были совсем не такие, как мы». И надо сказать, тот документальный материал, который они читают – если читают вообще, – говорит именно об этом. Недавно я читала воспоминания женщины, бывшей в войну 18-летней медсестрой: она не может осмыслить то, что с ней происходило в те годы, это был какой-то совершенно уникальный для нее опыт. То же самое говорит заведующий Госархивом Сергей Владимирович Мироненко, замечательный человек: нам непонятна природа того героизма. Что это было – никто сказать точно не может. Самоотверженность поразительная и в то же время наивность такая, которую иногда хочется назвать глупостью, однако это не глупость, а что-то другое. И молодые люди это чувствуют. Когда исчезла связь поколений – «папа воевал», «дедушка воевал» – участники Великой Отечественной войны стали казаться какими-то совершенно другими людьми. И есть много оснований для того, чтобы именно так к этому относиться: это были действительно другие люди. 
Но здесь возникает очень важный вопрос для меня на уровне простой интуиции. Меня в том, что я пишу, то и дело сносит в сюжеты, связанные с Великой Отечественной войной. Я понимаю, почему меня и других людей привлекает то время: потому что та война – единственный период в новейшей истории России, когда люди сознавали, что они заняты действительно праведным делом. Да, было все, что вспоминают про советских солдат в Европе – далеко не всегда приглядное. И я лично слышала от жительницы Волгограда: «Мы выжили только потому, что нас немцы кормили, а наши бросили нас на произвол судьбы». Все это тоже правда, и я не считаю нужным это скрывать. Но всё-таки ощущение чего-то абсолютно праведного, чем была та война, потому что это была защита своего дома, даёт основания возвращаться к этой теме вновь и вновь. Но при этом «вновь и вновь» литература о войне чем дальше, тем больше вынуждена будет искать новые опоры в том, как об этом рассказывать, совсем не такие, как сейчас. Потому что бесконечно опираться на то, что ты просто рассказал какую-то историю, связанную с войной, и она настолько потрясающая, что тебе больше ничего не надо... Такой подход в какой-то момент перестаёт работать. Да, история потрясающая, но она была с какими-то другими людьми, – думает читатель, – со мной бы так не произошло: я совсем другой. И найти интонацию, которая позволит современному человеку, читающему книгу о той войне, поверить, что это происходило с ним самим, – вот это задача действительно литературная. «И всё, что выразится здесь / Да вникнет в душу снова, / Как плач о родине, как песнь / Её судьбы суровой», писал Твардовский. Вот эта «песнь её судьбы суровой» и опыт каждого человека, способность нащупать точки их воссоединения, кажется мне самой главной задачей сейчас. Ну а то, что поиск происходит в ситуации абсолютной нравственной разрухи, абсолютного вранья, которое льется из каждой электрической розетки, когда вдобавок и литература в школе низведена до уровня непонятно чего, – придаёт этой задаче особую сложность.


Марина Яуре: Большое спасибо. Наш следующий докладчик – это Владимир Сотников. Тема его выступления – «Новые повествовательные формы прозы о войне».


Владимир Сотников: Я поделюсь некоторым своим опытом – буквально в эти дни я пишу как раз о войне. Что подвигло меня к этому, не знаю: никогда не думал, что буду заниматься темой войны. Может быть, мой отец, который прошёл войну: сейчас он уже слабеет, и мне хочется о нём рассказать. Может быть, факт, о котором я понял, что он не может быть не рассказан и не описан: из отцовской деревни взяли сто тринадцать человек восемнадцатилетних (а ему было семнадцать, он добавил себе год), дали им «винтовки», сделанные из досок, и погнали на пулеметы. Из ста тринадцати выжило двое. Зная это, я долго не мог подступиться к теме войны: как может заработать такое право человек, который не воевал, который не был там? В какой форме он может об этом писать? А потом я сделал для себя странное открытие: разрешение, право писать о чём-то само становится формой. Как Высоцкий получил право писать о войне благодаря новой форме, которую он не то чтобы изобрёл, но к которой пришёл – «Я ЯК-истребитель...» и другие его песни; она стала разрешением писать об этом.
Современная литература о войне неизбежно должна искать свои формы. Есть формы внешние, а есть внутренние. Внешняя форма – когда любое произведение приближается к каким-то жанровым определениям и особенностям: это роман, повесть или рассказ. Но у каждого значительного художественного произведения есть ещё и своя внутренняя форма. Я решил писать от имени человека, который не умеет толком говорить и художественно думать. Может быть, это чем-то напоминает наивную живопись.
Эти мысли натолкнули меня и на другие: как создавались библейские истории? Несколько лет назад я поднимался на гору Моисея на Синае и думал об этом. Необходим был народу закон. И скрижали, на которых он был записан – это форма, которая стала правом того неведомого рассказчика сказать об этом. Форма современного повествования о войне должна быть непременно новаторской: это не должен быть традиционный рассказ о войне. Новаторской – не в плохом смысле. Приведу пример из другой области. Я я не знал, как подступиться к детским приключенческим повестям, пока не понял одну вещь: что я пишу от себя, становлюсь маленьким героем. Словно бы я просил у кого-то право писать – и мне дали форму.
Когда я начал писать отцовскую историю, перекладывая приёмы наивной живописи на наивное рассказывание героя, то испытал огромное облегчение: понял, что мне дано это право, хотя я не был на войне и под обстрелами на брюхе не ползал.


Борис Кутенков: Хотелось бы попросить выступить Наталию Черных – поэта, эссеиста, куратора интернет-проекта «На Середине мира». «Проза на грани поэзии и поэзия, уходящая в прозу: повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград».


Наталия Черных: Год семидесятилетия победы снова выводит на поверхность темы, связанные с Великой Отечественной войной. Всерьёз велись разговоры об отказе от празднования 9 мая, чего всё-таки не произошло. Одна из основных тем – блокада Ленинграда. В январе 2014 отмечалась семидесятая годовщина снятия блокады. А в 2011 – семидесятилетие начала блокады. Как именно отмечалось: публикациями, новыми книгами, сообщениями в разных СМИ, и это очень важно. В двадцатом веке, богатом событиями и уже не способном удивляться, блокада Ленинграда остаётся явлением исключительным. Именно это событие Великой Отечественной войны привлекает авторов современности больше, чем например, оборона Брестской крепости. Отечественная литература знает восхитительные образцы словесности блокадного времени. «Дневные звёзды» Ольги Берггольц пережили шумиху разоблачения (опубликованы дневники поэтессы). Они остаются одной из вершин литературы сороковых годов, возможно и мировой. 
Блокада по-прежнему привлекает авторов. Гипнотизирует. Будто блокада Ленинграда – нечто сакральное, что повлияло на течение жизни всей страны, на её политический и экономический курс. Можно предположить, что революция, смена власти произошла именно во время блокады. Был один город (Петербург) – стал другой (Ленинград). Была одна страна – стала другая.
В десятых годах появились сразу три произведения о блокаде. Это поэма в прозе Сергея Завьялова «Рождественский пост» (опубликованная в «Новом Литературном Обозрении», № 102). Одновременно с ней писался поэтический цикл Полины Барсковой «Живые картины, или Жизнь после жизни», вышедший недавно отдельной книгой. И это произведение стремится к прозе, так что его смело можно назвать прозой. Оба автора тщательно подбирали материал, провели сложную исследовательскую работу. Кажется, подготовка заняла больше времени, чем писание. Поэма Сергея Завьялова гимнична, написана неторопливым размеренным стихом, смотрящим в зеркало прозы, как и полагается абсолютной поэме. В ней звучат несколько голосов, то спорящих, то сливающихся в трагичный хор. Читатель следит за бытом блокадников, совершенно разных людей. Один из героев, мальчик, умирает на Рождество.
Цикл стихов Полины Барсковой эмоционален и вместе с тем строг. Его герои – люди искусства, чьи судьбы тесно связаны с Эрмитажем. Фрагменты повествования вдруг пускаются в причудливый почти макабрический пляс – так меняется ритм. Эти стихи отличает спарринг-партнёрство абсурда и милосердия. Автор дышит теплом на своих персонажей, пытается их отогреть в смертельном саду Ленинграда. 
Для настоящего доклада я выбрала повесть Игоря Вишневецкого «Ленинград». Это произведение названо повестью. Повесть – конечно, проза. Но эта проза сомнамбулически переходит на стихи. Стихи приписываются одному из главных героев – Глебу Альфани. Упоминается и вымышленный поэт с подозрительно знакомой фамилией – Татищев. Стихами Глеба повесть начинается и заканчивается. Финальные опусы, написанные вполне авангардно – клетками – текст партитуры, которую Глеб Альфани дописывает. Это его реквием. Сообщённое выше может уничтожить импульс к чтению: мол, сложное произведение. Отнюдь. «Ленинград» – повесть увлекательная, интригующая. Полагаю, если что рекомендовать, написанное о Великой Отечечественной войне в десятые годы – то именно «Ленинград» Игоря Вишневецкого. 
Это небольшое, очень цельное и глубокое произведение. Критик Кирилл Кобрин назвал его историософским. Действительно, в «Ленинграде» широчайшая временная панорама. Серебряный век со всей его роскошью, оставшийся в персонажах и обстановке (которой автор уделяет немало внимания). Первые годы революции и гражданская война – в воспоминаниях героев, в их характерах. Предвоенный чуть печальный рай: любовные встречи, семья. Собственно война, демонстрирующая то грозные, то убийственно смешные гримасы. И вектор в будущее, к тем процессам, которые происходят сейчас. Автор подводит к мысли, заставляет читателя спросить себя: а что произойдёт, если вернётся империя? А если нет, наоборот – возвратится советское устройство? Что бы выбрал я сам? Что будет со мной в эти перемены, выживу ли в этом хаосе? Взятый в кольцо Ленинград превращается в линзу, фокусирующую лучи будущих процессов. Антагонизм Петербурга и Ленинграда – ось, на которой движется повесть. Как связано противостояние городов с процессами, происходящими в стране 2015 г.? Назову эти процессы, как и автор в одной из бесед: советское и десоветизация. На взгляд Вишневецкого советское никуда особенно не уходило. Декоммунизация – да, имела место, а десоветизация, как он думает, – вряд ли. Повесть о том, что сейчас, а не о том, что в прошлом. 
Название «Ленинград» вызовет у знакомого с прозой Серебряного века читателя мгновенную ассоциацию: «Петербург» Андрея Белого. Этот роман был звездой небосклона прозы для многих, кто вошёл в литературу в 80-е и 90-е. Переклички действительно есть: там туранец, здесь – кочевники. Там – кантианец, тут – национал-социалисты. Однако при чтении «Ленинграда» становится ясно, что для читателя, отлично знающего «Петербург», ассоциация только внешняя. Это, несомненно, оммаж гению Белого, но и не только, и даже не столько. Если читатель знает независимую прозу авторов двадцатых годов (например, Андрея Николева-Егунова, Евгения Замятина), он согласится, что это влияние в повести сильнее. Связь «Ленинграда» с прозой двадцатых очень чувствую, а в целом раскрывается панорама письма на двадцать-тридцать лет, проявленная в настоящем. Вот что говорит сам автор: «Независимая литература 1920—отчасти 1930-х сказалась очень сильно. Проза Николева, сохранившаяся фрагментарно, лишь один из элементов повлиявшей на «Ленинград» мозаики». 
Отдельное место уделено в повести людям эмиграции. Они – носители русской жизни в мире, ко всему русскому настроенном враждебно. Они представляют собою тени страны, которой уже нет. К новой родине – Советскому Союзу – они относятся по-разному. Но объединяет странное чувство вне-жизненности, отчуждённости от так называемой новой жизни. Как будто может быть что-то кроме жизни, сумеречное состояние без чётких границ бытия и не-бытия. Один из героев – Ираклий – кажется демоническим существом. Ослабленный зимой и недоеданием философ Четвертинский вполне готов принять его за демона, как некогда Раскольников – Свидригайлова. Повесть снова зеркалит в настоящее: наблюдаем любовь к Ленину (или Сталину), тесно сплетённую с почитанием религиозных праздников и строгим обрядоверием. 
Вышедшая в 2005 г. в издательстве «Русский Гулливер» книга прозы и стихов «На запад солнца» навела меня на мысль, что уже тогда Вишневецкий готовился к написанию подобного произведения. В приложении к книге есть текст «Частная война. Голоса, которые я слышу». Вот что говорит по этому поводу автор: «Семейные и вообще личные воспоминания в повесть вошли. Например, в образе свекрови Веры я до некоторой степени описал покойную тёщу, дочь белогвардейского офицера. Мир «бывших» я представляю себе хорошо: как вписавшихся в новый, подсоветский порядок жизни, как моя бабушка по материнской и её братья (трое из пятерых братьев; ещё один погиб в немецком концлагере, а другой — понятное дело — в советском), так и не вписавшихся. К сожалению, дедов Ивана Алексеевича и Николая Дмитриевича я не застал (спасибо войне), там был бы материал интереснейший. Но младенцем застал прабабку по материнской Евдокию Ильиничну. Она вырастала в деревне и вообще никакой особой жизни не видела. Однако, когда злилась, переходила, по свидетельству моего отца, на французский. В её знании французского в 1960-е не было никакой фронды, только прежняя жизненная необходимость; жена владельца соседнего имения Шереметева была француженкой».
Повесть кристаллизуется вокруг любовного треугольника: Глеб Альфани, Вера и Георгий Беклемишевы. Георгий – военный-аристократ, утончённый декадентский характер. Глеб – харизматичный человек искусства, одержимый сразу несколькими идеями. Четвертинский называет его «красным». Глеб верит в преображение человеческого общества посредством определённых идей, крушение которых наблюдает. Но он верит и в Бога. Вера – яркая, сильная женщина, влюблённая в Глеба. Она готовится стать матерью его ребёнка. Именно материнский инстинкт диктует ей остаться в блокадном городе рядом с отцом ребёнка. И этот же инстинкт приводит её к гибели. В этом человеческом треугольнике – все социальные отношения. Автору удалось показать таким образом характер общества и поведение всего общества через поведение персонажей. 
Вера гибнет при загадочных обстоятельствах. Вполне может быть, что стала жертвой каннибалов. Супруг её Георгий находится на передовой, он военный морской офицер, контужен. Глеб Альфани приходит на квартиру любимой весной 1942 и только тогда, спустя несколько месяцев, узнаёт о её смерти. 
Война как фактура, как данность. Повесть довольно часто фокусируется на деталях блокадного быта, которые то монструозно нелепы, то убийственны. Из них складывается фактура войны. Бедствие приобретает почти пугающую реальность для читателя, хотя, по-видимому, автор не задавался целью изображать ужасы. Проза «Ленинграда» интересна именно этим тёплым, снисходительным и вместе отстранённым изображением. Вера греет руки о чашку с кофе, профессор Мордовцев прячет за пазуху лохматую собачонку. Четвертинский беседует о сельди в винегрете с похожим на тень мужичком. Весеннее солнце падает на нелепо яркую картину Георгия Беклемишева в квартире погибшей Веры.
«Всё чаще, выстояв не один час в ожидании подвоза продуктов, Глеб становился свидетелем повторявшейся с завидной регулярностью сцены – женщины, больше пожилые, упиваясь безнаказанностью, в открытую поносили военную и гражданскую власть, при угрюмом одобрении отводящей глаза в конец измождённой очереди (впоследствии и глаза перестали отводить) и явном безразличии некогда столь грозных сил правопорядка. Милиция, обычно дежурившая у пустых продуктовых магазинов, делала вид, что не слышит озлобленных речей или демонстративно отходила в сторону. Слова, за которые в первые месяцы войны полагались арест и, возможно, расстрел, больше не впечатляли. Потому что их готовы были произнести каждый второй, если не двое из трёх стоявших за с трудом ужёвываемым хлебом и почти несъедобными жмыхами, из толпившихся у магазинов в несбыточной надежде, что сегодня, может быть, объявят выдачу хоть каких-нибудь круп или – как под Новый год – сладкого».
Замкнутость семейной истории исчезает с появлением в повести второй линии повествования – философа Четвертинского. Повесть становится объёмной, таинственной. Четвертинский приводит с собой тени прошлого: кочевников, финских рыбаков, живших в этих болотистых местах до того, как возник город. Историософский пласт повести наиболее полно раскрывается через размышления и беседы Четвертинского. Этот персонаж сосредотачивает вокруг себя мощное поле, в котором возникают то антиинтеллигентские, то почти русофобские протуберанцы. Четвертинский осознаёт, что является свидетелем этногенеза, что наблюдает рождение ужасающего плода: советского народа. Однако философ, так же как и музыкант, его альтер-эго, обречён. Глеб переживает смерть, умирая, узнав о смерти Веры – и снова, подобно дереву, даёт новые ветви. Но это уже другой человек. Повесть заканчивается аккордами радости и обречённости.
«Ленинград» – прекрасное чтение. Повесть искрится разными гранями прозы. Она то интригует, уводит под своды архаики. То вдруг расцветает пронзительной мелодрамой. То возникают симфонические ноты скорби, особенно слышные в описании пасхального налёта гитлеровской авиации. 
«Бомбардировки и артобстрел были особенно интенсивны в пасхальную ночь. Несмотря на огромное желание пойти в церковь, настоятельно усилившееся после того, как Евдокия Алексеевна покинула его, Четвертинский, понимая сколь длинна и опасна дорога, решил не рисковать. С раннего утра методично и редко, но сводя с ума регулярностью гулких ударов, в такт замедлившемуся сердцебиению, стреляли орудия. За пять минут до семи вечера, когда православные мысленно готовятся к полунощнице и читают молитвы, а в церквах начинается литургия Василия Великого, была объявлена воздушная тревога, и здания в той части города, где жил Фёдор Станиславович, задрожали от сбрасываемых фугасов, брызнув щебёнкой, строительным мусором и стеклом недовыбитых окон». 
То вдруг возникает Петербург Достоевского и свойственные ему внезапные фатальные встречи – как у Четвертинского с Ираклием. Тем более ценно, что объём повести вполне современный – читается за вечер, одним глотком.
«Ленинград» для меня – одно из самых ярких произведений современной прозы, аутентичное, идущее поперёк тенденции, которую можно определить «проза как поделка». А эта повесть оставляет впечатление рождённого, выстраданного существа.


Игорь Вишневецкий: Я бы хотел сказать несколько слов не только о своей повести «Ленинград», но и о «Рождественском посте» Сергея Завьялова и о книге-цикле блокадных стихов Полины Барсковой. Мы общаемся, и я не открою большого секрета, если скажу, что мы показываем друг другу написанное до публикации. «Рождественский пост» был написан примерно в сентябре 2009 года; в это время я работал над «Ленинградом» – были сочинены несколько первых и предпоследняя глава (разговор сходящего с ума Четвертинского с провокатором Ираклием). И в этот момент я получил от Завьялова «Рождественский пост», который показался мне не только ошеломительным произведением, но и структурно совпадающим с тем, что я уже начал писать. Моя собственная повесть была завершена к 1 декабря 2009 года; я показал её Сергею Завьялову и Полине Барсковой, которая в тот момент работала над книгой о том, что читали в блокадном городе, и я думаю, что «Ленинград» сыграл некоторую роль в её решении писать не только исследовательскую прозу, но и стихи о блокаде, а потом и художественную прозу. Среди стихов Завьялова и Барсковой, кардинально отличающихся друг от друга по поэтике, тексты о блокаде — вершинные. 
Конечно, интересуясь работой коллег, мы показываем друг другу тексты. Но тут возникает и другой вопрос: почему мы все почти одновременно стали писать об этом? И для Полины, и для меня, и для Сергея опыт войны – это прежде всего опыт наших родителей: то, через что они прошли и что не смогли выразить в литературном слове. Это попытка дать язык ужасу, который наши родители могли бы описать лишь устно. Кроме того, мы понимали, что мы последнее поколение, которое может всё это описать так живо. По понятным причинам, я вырастал среди людей, постоянно рассказывающих о том, что было во время войны. Люди, у которых мы снимали летом квартиру в Евпатории, рассказывали: а вот при немцах было так-то и так-то… Сидя на лавочке во дворе дома, где я вырастал, я всё время слышал: «Там, где сараи, был прекрасный ресторан; жаль, что разбомбили в войну». Соотношение событий, описываемых непосредственными очевидцами в Советском Союзе, с исторически закреплённой картиной, – это первый важный момент. Второй момент – то, что тема войны сама по себе обладает колоссальной энергетикой. Одна украинская поэтесса мне как-то сказала: у писателя ограниченный выбор тем, так как наибольшей энергетикой обладают три вещи – война, любовь и смерть, вот ты и пишешь о них. 
Кроме того, что мы унаследовали фантомные боли от наших родителей и хотели выразить то, что они не могли выразить, мне захотелось разобраться и в себе самом. Я не позиционирую «Ленинград» как историческое произведение – несмотря на то, что я пользовался историческими источниками; и в фактологическом отношении я отвечаю за всё – вплоть до погоды в тот или иной день или маршрутов ленинградских трамваев. Мне хотелось написать то, что имеет отношение к современности; мне бесконечно жаль, что я написал то, что, как уже было сказано, в некотором смысле предсказало некоторые произошедшие события – я не знаю, почему я это писал… Могу ещё сказать вот что: на таком материале – война, любовь, смерть – действительно можно создать нечто нестандартное. У меня получилась проза, соединяющая документ и художественность, единство поэтических элементов с элементами прозаического нарратива: в конце повести даже есть минималистское стихотворение. Я рад, что эта повесть была опубликована – не все хотели её публиковать, но вот она появилась на страницах «Нового мира», и у неё сложилась такая счастливая судьба, на которую я даже не мог рассчитывать.


Фаина Гримберг: Я слушаю уважаемых докладчиков и нахожусь в состоянии ужаса. Во-первых, потому, что мне целый час внушают, что искусство занимается поиском правды и обучением добродетели – в стиле Стародума из пьесы Фонвизина: вообще-то задачи искусства совершенно другие. Во-вторых, потому, что никто не упомянул, что, говоря о Второй мировой войне, мы должны выделить периоды: а) очень жёсткой военной цензуры, б) ослабления цензуры – когда стала возможной публикация лейтенантской прозы; и, наконец, в) отсутствия цензуры, когда стало ясно, чего стоит, например, покойный Распутин… Наконец, в современной ситуации мы должны хоть немного говорить о политических взглядах: у Улицкой и Кантора они прямо противоположные. Но почему-то я не буду читать ни Улицкую, ни Кантора, они – не стилисты, а вот Вишневецкого, допустим, хочу посмотреть, предполагаю, что он – интересный стилист. Потому что искусство, прежде всего – это стиль; литература существует не для того, чтобы обобщать опыт. И, к сожалению, упоминания Симонова и Твардовского здесь неуместны, поскольку фиксация документального опыта отнюдь не входит в задачи искусства. Опыт может передать журналист, поэтому даже реалистическая литература, на мой взгляд, может представлять ценность только если автор именно стилист.


Наталия Попова: Фаина, мы с вами согласны, но у всех педагогов есть крен – ты как личность воспринимаешь искусство, а как педагог ты начинаешь думать о пользе. Я бы хотела ещё немного сказать о поэзии, которая была недостаточно затронута: есть замечательный современный автор Мария Ватутина, и ей принадлежит эксперимент – «Фронтовая тетрадь», написанная на основе воспоминаний бабушки автора, но с поэтическим ответвлением, соответствующими художественными приёмами, аллюзиями. Мне кажется, это новый жанр: он необычен. У Владимира Сотникова – желание рассказать, оттолкнувшись от отцовских воспоминаний, у Марии Ватутиной – рассказы бабушки, которые дают основу для поэтической вещи. И стихи прекрасные.


Игорь Вишневецкий: Фаина, а какие произведения о войне, заслуживающие внимания, вы могли бы назвать?


Фаина Гримберг: Пожалуй, что никакие. Эта область для литературы не продуктивна. Единственная сфера, где она оказалась удачно применимой, – это кинематограф, но здесь я могу назвать только двух человек, авторов великого фильма «Летят журавли»: это режиссёр Михаил Калатозов и оператор Сергей Урусевский – люди, которые действительно превратили вторую мировую войну – страшное историческое событие – в искусство.


Андроник Романов: Я бы хотел сказать, что литература сейчас выполняет роль истории, исторической науки, которая профанирована и событиями, которые сейчас происходят, и пропагандистским толкованием их сути. Люди обращаются к литературе как к единственному источнику информации. Не повоевав в Новороссии, я пишу сейчас об этой войне, у меня никогда не было вопроса – имею ли я право на это. Я пишу, потому, что меня это волнует. А для кого-то – как для Владимира Сотникова – это серьёзная проблема. Конечно, я изучаю первоисточники и имею определенный военный, армейский опыт. 


Игорь Вишневецкий: Если мне будет позволено, я внесу ноту трезвости в разговор и скажу о правде жизни и о правде искусства. Здесь прозвучала мысль, что Лев Толстой воевал в Севастополе, и поэтому он мог понять войну 1812 года. Но был такой великий человек – князь Пётр Андреевич Вяземский, который стал прототипом Пьера Безухова. История на Бородинском поле – это история с самим Вяземским; он был на войне 1812 года, но когда читал «Войну и мир», то говорил, что это рассказ про 1860-е годы. По мнению Вяземского, для человека 1812 года у героев Толстого нет некоторого целомудрия; например, Толстой описывал, как Александр I раздавал бисквиты. А ведь Александр I, говорит Вяземский, умер бы от стыда, если бы он раздавал бисквиты, поскольку он больше всего боялся показаться смешным… Я думаю, что «Война и мир» велика как роман не тем, что она основывается на опыте Толстого, а тем, что это великий роман. А князь Пётр Андреевич Вяземский, который хотел написать великий русский роман и прошёл через войну 1812 года и был реальным прототипом Пьера Безухова – он не смог написать такого романа; он создал гениальные записные книжки, гениальные стихи. Я думаю, что конкретной связи между опытом и способностью написать великое произведение – или опытом конкретной войны и произведением о той или другой войне – нет. Есть правда жизни и правда искусства.